Без права на помилование

Пеунов Вадим Константинович

Но медсестра ничего толком не могла сказать:

— Я вызову дежурного врача...

И потекло бесконечное время. Жди! Терзайся! Надейся и отчаивайся! Верь в удачу и умирай от горя!

— Как он выглядит? Сколько ему лет? — добивался Иван Иванович хоть какой-то определенности.

Наконец пришел врач, в белом халате, в белом колпаке. При виде его Иван Иванович сразу сник, растерялся.

— Мы из розыска, — представился полковник Строкун. — Нам нужны сведения о раненном в спину.

— Ничего утешительного сказать не могу, — ответил врач. — Состояние тяжелое: три стреляные раны. Задето легкое, а может быть,

и сердце. Его готовят к операции.

— Я должен его увидеть! — потребовал Иван Иванович.

— Это невозможно, — пояснил врач. — Я же сказал: его готовят к операции.

— Разговор идет о вопросе государственной важности, — пояснил Строкун.

Врач был неумолим:

— В этих стенах нет более важного государственного вопроса, чем спасти человеку жизнь.

— Пригласите заведующего отделением, — настаивал Евгений Павлович. — Скажите, что его просит полковник Строкун.

— Доцент будет ассистировать профессору, они оба моются, — стоял на своем врач. — Позвоните или зайдите часа через два-три.

— Покажите его одежду, — наконец нашел Иван Иванович выход из положения.

Врач согласился:

— Проводите сотрудников милиции к сестре-хозяйке, — сказал он дежурной.

Помеченная пулями со спины — три дырки, располосованная ножом, когда ее снимали, ставшая похожей на брезентовую робу от почерневшей запекшейся крови куртка... Санина! Он привез ее из байкальской командировки, купил в магазинчике глухого поселка какого-то леспромхоза два года тому, и не снимал ни летом, ни зимой.

Иван Иванович бессмысленно смотрел на три дырки и не хотел понимать, что они обозначают. Он просовывал в них дрожащие пальцы. Белые, смертельно-белые на серо-черном фоне. А в коленях — ослабляющая мышцы дрожь. А в глазах алый, цвета пылающих по обочине поля маков, туман.

Он молча упрятал Санины носки в туфли. Сверху положил майку. Все это замотал в брюки. Только для окровавленной куртки не было места. Не знал, куда ее деть, как с ней обращаться. Оставить? Забрать с собою? Бережно, как простреленное знамя, прижал ее к груди и пошел.

— А расписаться! — крикнула сестра-хозяйка.

— Я распишусь, — успокоил ее Строкун.

Когда они сели в машину, он спросил друга:

— Может, домой?

— На Смолянку, — потребовал Иван Иванович.

Он хотел видеть то место, где Гришка Ходан стрелял в своего сына, в Саню...

Небольшой старый поселок двухэтажных, сработанных из необожженного кирпича домов, вскарабкавшихся на невысокие фундаменты из серого плитняка. Такие дома ставили наспех впервые дни после освобождения города от оккупации.

В них, как и в бараках, не было коммунальных удобств: вода — колонка во дворе, туалет — в конце двора. Тут же при нем — железобетонный ларь для мусора.

Дома, родившиеся в середине сороковых годов, давали приют тем, кто возвращался в город из далекой эвакуации: из Нижнего Тагила, из Кузбасса... Старожилы края, коренники. Они восстанавливали взорванные заводы и затопленные шахты. Город рос, хорошел, расцветал. Поднимались кварталы девяти- и шестнадцатиэтажных домов со всеми коммунальными услугами; горячая вода, мусоропровод, лифт, телефоны, лоджии — спасительницы от летней духоты и жары. Зеленели парки, пламенели розами бульвары. (Донецк получил диплом Гран-При как самый красивый и благоустроенный город среди промышленных городов Европы).

А

здесь, в этом поселке, за годы, прошедшие после войны, ничего не изменилось: разве что люди постарели и дома обветшали. Было решение горисполкома — снести поселки, переселить жителей в новые дома, Но разве согласятся пенсионеры — рабочая гордость края — покинуть дорогие их сердцу старые пепелища, где у них были сараюшки с пятком кур-квохтуш, аккуратно несущих по три яйца в день, крохотные садики, грядочка огорода! «Да без нее, без этой грядочки-кормилицы, мы бы все с голоду подохли! И в годы войны покопаться весной в парующей, просыпающейся от зимней спячки земле, ходить ни свет, ни заря слушать, как гудит пчелка и прочая комаха в кипени вишневого белоцветья, млеть от удовольствия видя, как проклевывается росточек редиски, сорвать тугой померанцевый помидор, пахнущий солнцем, полевыми просторами, степным ветром, и сказать заскочившему на часок сыну и внукам: «В магазине таких не купишь».

Словом, земля, клочок-крохотулечка, с которой ты за прожитые годы сроднился, как с матерью твоих детей. Она, может быть, единственная, помнит твою молодость, твою славу, когда ты варил металл, сокрушал глубинные пласты, добывая уголек — хлеб для промышленности, когда тебя называли по имени-отчеству (а сейчас только Иваныч, Харитоныч, Николаич...), когда о тебе писали газеты, которые уже порыжели, перетерлись на сгибах.

Старожилы таких поселков старели, молодежь, поднявшись на крыло, уходила от родителей, получала квартиры с газом, с отоплением, с ванной... А старики оставались коротать недожитое.

В конце двора, застроенного сараюшками и гаражами, ютилось тщательно выбеленное известью и слегка порыжевшее от времени строеньице с плешивыми стенами, с которых «блинами» сползала штукатурка.

Здесь!..

Никого из работников милиции уже не было: сделали свое дело и ушли. Но любопытные остались. На поселке все друг другу были кумовья, сваты, братушки, все — в родстве... И вот — такое происшествие!

Его продолжали обсуждать. Нашлись и очевидцы, их доверчиво слушали, ахали и удивлялись.

Иван Иванович и Строкун остановились позади толпы, в кругу которой, яростно жестикулируя руками, выступала полная, рыхлая старуха лет шестидесяти пяти, в пестром кухонном халате, стоптанных войлочных тапочках на босу ногу.

— Гляжу это я из окна: заходит в сортир мужчина. Не из наших: такой представительный. Профессор — не профессор. С «дипломатом» в руках, в очках от солнца... А за ним из-за угла огурчанского сарая выглядывает парень. Тоже симпатичный, в заграничной куртке, волосы, как у артиста, — по плечи. На цыганенка смахивает. Я, грешным делом, решила, что он на портфель или на кошелек того профессора зарится. Ну, думаю, я тебе сейчас! И окно уже открыла, закричать хотела. А парень хвать доску, что лежала под огурчанским сараем, и к нашему сортиру. Дверь доскою подпер и еще спиной на нее навалился. Что у них там было потом, не ведаю. Я и выстрелов не слыхала. Только вижу: парень по доске сполз на землю. А профессор выходит через... дамское отделение. Огляделся, перышки почистил и — как ни в чем не бывало, пошел прочь. А парень не поднимается. Мне его толком не видно: за стенку сполз, но голова — наружу: по земле трется, трется. Я сообразила, что дело нечистое, — и к парню. А он весь в кровище! Ужас-то какой!