Без срока давности
Шрифт:
Защепа остановился, раскрыл свой портфель, достал лист бумаги.
— Вот, переписал. Рассказ называется «Трагедия русского писателя». Выдумка, конечно, понимаю, но вы послушайте, как Аверченко своих собратьев передразнивает!
Защепа остановился, надел очки, развернул лист.
— Вот, слушайте, русский писатель в эмиграции отвечает своей жене: «Мало ли что. Начну так: «Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге. Высокий молодой человек шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской…» — Постой, разве такая улица есть в Петербурге? —
— Ну, Аверченко — писатель. У него свой мир — его работа, — заметил Поздняков.
Защепа поморщился:
— Это вы на ваших занятиях по политграмоте рассказывайте. Это ведь тот самый Аверченко, который над Лениным и большевиками ерничал! Да что я…
Защепа убрал бумагу в портфель.
— В прошлом году был у меня старый мой сослуживец, поручик Саша Лукомский. Три года жил в Харбине. Так он рассказывал, как наши офицеры девиц на панель вытаскивали. Между прочим, таких же беженок, эмигранток из русских семей. Просто хватали и тащили на панель, представляете! Офицеры!
Защепа прошагал несколько шагов, потом повернулся к Позднякову, деланно улыбнулся:
— А вы спрашиваете, хочу ли я туда? Самому-то не смешно? Служил у нас молоденький прапорщик Туркул. Антон, Тонечка. Такой, знаете, скороспелка. В мирное время поступал в военные училища, да никак не получалось. А началась германская, окончил экстренный курс и — в армию. Дослужился до штабс-капитана к октябрю семнадцатого, к вашей, то есть, революции. А потом — в герои, в военачальники. Дослужился до генерала. Потом — после Крыма — эмиграция. И оказался Антоша в Болгарии. Болгары, доложу я вам, к нам, русским, относятся с трепетной любовью. Как-никак, а мы их от турок освободили.
Так вот, поднялся в Болгарии крестьянский бунт. Требовали мужички земли, как всюду. Власти ничего сделать не могут, сами трясутся.
— Это вы мне к чему рассказываете?
— А к тому, что Антоша Туркул со своими дружками это восстание в крови потопил! Восстание, любезный мой непредставившийся собеседник, это толпа мужиков с топорами и вилами, а не красная конница в открытом бою! И не дело офицера — убивать безоружных мужиков!
Защепа махнул рукой:
— Ладно, впрочем. Простите мою несдержанность, но мне никогда еще не приходилось так откровенно говорить с большевиками. Вы ведь большевик?
— Большевик, — улыбнулся Поздняков. — И оплошность свою хочу исправить.
Он протянул руку:
— Поздняков Кирилл Фомич, особоуполномоченный по Туркестану.
— Это вы, получается, вроде чекистского генерал-губернатора? — улыбнулся Защепа, пожимая руку.
— Именно так.
— Не соизволите ли на чашку чая?
— Сейчас — нет. Думаю, Лев Ефимович, вам надо прийти в себя и
Защепа задержал руку Позднякова.
Поздняков понял и подтвердил:
— Следить не будем. Мне бы хотелось, чтобы вы сами сделали выбор. Хотя, мне кажется, вы его уже сделали.
Все-таки Питер отличается от других российских городов. Трудно точно сформулировать, в чем именно эти отличия заключаются, но они есть, они почти очевидны, но именно эта неуловимость и делает их настоящими «отличиями».
Корсаков шел по перрону Московского вокзала в толпе таких же, как он, приезжих, и таких же, как шагавших рядом с ним, встречавших.
Плотный паренек, стоявший на перроне, перегородил дорогу. Корсаков попытался обойти его, но тот оставался на пути.
Игорь вспомнил рассказ Ани Дымшиц, напрягся, но в это время заверещал мобильник.
— Игорь Викторович, говорит Рабельник Иван Прокопьевич. Все в порядке, вас встречает мой внук, идите за ним.
Корсаков протянул руку:
— Корсаков.
— Маслов. Я сопровождал деда на похороны Александра Сергеевича, — пояснил паренек.
Рабельника Игорь узнал сразу. Внешне он напоминал великого француза, генерала Шарля де Голля, был высок, жилист, бодр, и даже «р» у него был раскатистый, как у французов!
Корсаков, сел к Рабельнику на заднее сиденье, поздоровался.
— Вы к нам надолго? — поинтересовался тот, пожимая руку, и ясно было, что это не праздное любопытство.
— Посмотрю, как пойдут дела.
— Ясно, — кивнул Рабельник. — Тогда, давайте по порядку. А по порядку, это, извините, начиная с меня. Вчера со мной приключилась некая история.
И, пока выбирались на Суворовский проспект, рассказал о визите «Нины Сергеевны» и ее коллег.
— Вот, после этого я вам и позвонил.
— Простите, Иван Прокопьевич, но почему мне?
— Мне о вас рассказывал Зиновий, и, кроме того, я и сам читал о вашем расследовании «расстрельного дела».
— Вы о Романовых?
— О них. Зиновий хвалил вас как профессионала, а, с другой стороны, повторюсь, я своими глазами видел эффект от ваших выступлений.
Он помялся немного, потом продолжил:
— Поверьте, я переживаю не за себя. Мы с Зямой ровесники, и цепляться за дни просто глупо. Все имеет свои пределы, и жизнь — тоже. Дело глубже и, как бы сказать, сложнее по последствиям. Ну и потом… Зенин советовался со многими, в том числе и со мной, о том, чтобы передать вам некоторые наши материалы, так что я просто хотел вас сориентировать по теме, если можно так выразиться.
Потом повернулся к Корсакову и уточнил:
— Конечно, если вы не против.
Ну, что же, пока все развивалось в выгодном для Корсакова направлении, и на искренность Рабельника надо было ответить такой же искренностью. Иначе с такими людьми нельзя. Не тем лыком они шиты…