Без суда и следствия
Шрифт:
— Да кто ты такая! Тупая провинциалка, приехавшая из деревни! Тоже мне, художественный критик! Какая разница, что это не Ван Гог! Но Ван Гог при жизни продал только одну картину и закончил в сумасшедшем доме! А я продам все и стану очень богат!
Закончив орать, он выскакивал из дома, хлопнув дверью (на шум прибегала Юля и тоже орала: «Да выгони к черту этого психа!»), и шел к тем, кто его понимал (а значит, подальше от меня). Но потом он всегда возвращался. А когда он ко мне возвращался, у него начиналась депрессия. И я ухаживала за ним,
Он был мне благодарен, и, кажется, в такие моменты ему было все равно, верю я в него или не верю. Он не понимал того, что я верю в него хотя бы потому, что безумно люблю. И мне хотелось, чтобы, начав работать, он подал хоть какие-то надежды!
Но Андрей не любил работать и предпочитал малевать плохие картины, не вкладывая в них никакого труда.
Долго наблюдая нелепость нашей семейной жизни (которая была похожа черт-те на что, только не на семейную жизнь), Юля подсказала мне выход. И за реализацию этого выхода я принялась со всей своей энергией, грызла Андрея до тех пор, пока он не сдался. А когда он сдался, то клятвенно пообещал сделать все, что я хочу. Юля уговорила своего шефа перевести крупную сумму денег в художественное училище и зачислить туда Андрея.
Каким образом он должен был попасть в училище, даже не сдавая экзамены, ему было абсолютно все равно. Пытаясь найти в своей душе некое подобие внешнего благородства (тяжело во всем быть обязанным женщине, тяжело даже для таких, как Андрей), он предпочитал ничего «не знать».
Все должно было быть хорошо. Но я почему-то жутко нервничала. Не знаю, сколько прошло времени, когда из дверей показалась фигура Андрея. Мы с Толиком вылетели из подворотни и бросились к нему.
— Ну что?
Лицо Андрея, как всегда, ничего не выражало.
— Кажется, поступил, — бросил он совершенно небрежным тоном.
— Кажется или точно?
— Какое имеет значение?
— Ты списки смотрел?!
В гневе я сама бегу внутрь, поднимаюсь на второй этаж, где на дверях возле деканата должны висеть списки, просматриваю и наконец нахожу: «А. Каюнов». Андрей понял уже тогда, что это поступление (такое нужное мне и такое не нужное ему) ничего не изменит в его жизни. Наоборот, станет еще одной из множества жизненных преград на его пути. На художников не учат. Не каждый, умеющий рисовать, может считаться художником…
— Ветер воет так, словно бог проклинает землю.
В подвале тепло, мои слова растворяются в жарком воздухе под потолком. Я лежу на кровати, накрытая двумя одеялами, с наслаждением вытянув ноги. На мне, кроме этих двух одеял, ничего нет. Но не холодно ни капельки, напротив, я чувствую что-то напоминающее жар (изнутри), мне так спокойно лежать, ни одну из этих секунд я не поменяю ни на что. Идет февраль — очередной месяц нашей любви. Древние часы с треснувшим циферблатом и гантелью вместо гири, бьют четыре часа ночи.
Андрей в старых джинсах сидит на полу возле печки и смотрит на
— Зачем ему проклинать? Все и так, без него уже проклято.
— Неправда!
— Тебе не холодно?
Я отрицательно качаю головой. Мне нужно говорить с ним, чтобы чувствовать его присутствие рядом, вырывая из железных тисков других измерений, необходимо говорить обо всем — об этой ночи, о печке, зиме, стульях, кровати, столе, наконец, о его настроении, о моей любви.
Но Андрей словно зависает в липком эфемерном пространстве, может быть, сегодня его уже не вырвать оттуда, может быть, его лучше не трогать, чтобы не нарушать священного бездействия души, но с каждым месяцем я люблю его даже сильней, чем прежде.
— Здесь так натоплено, будто нет никакой зимы.
В ответ — молчание, прерываемое лишь треском неизвестно откуда взявшихся дров.
— Ты либо молчишь, либо философствуешь, это невыносимо! Да скажи же хоть что-то наконец!
— Что тебе сказать?
— Откуда я знаю? Хотя бы что видишь там, в огне!
— Саламандру!
— Больной!
— Неправда. Я здоров и логичен, как танка Лао-Цзы.
— Немедленно прекрати, слышишь?
— Ладно, не буду. Лао-Цзы, кстати, не писал танка. И вообще каждый человек — паршивый мерзавец. По-своему, конечно.
— И я?
— И ты. Чем ты лучше всех? Мы все единое целое!
— Но я не хочу быть единым целым!
— Ты уже есть.
Теплая волна настоящего счастья (никак не связанная со смыслом его слов) обволакивает его туманом.
— Да что ты нашел там, в этом огне!
Андрей встает, подходит ко мне и садится на край кровати. Я обнимаю его за шею. В полумраке, нарушаемом только отблесками буржуйки, я целую резкие черты его лица.
— Я очень-очень тебя люблю, — говорит Андрей впервые со дня нашего знакомства.
Переселиться в общежитие «художки» из подвала Андрей решительно отказался. Одним осенним вечером после очередного скандала я вернулась домой, опечаленная до крайности, уставшая и с какой-то особенной пустотой в душе. Юлька внимательно в меня вглядывалась, потом решительно усадила на стул и сказали не терпящим возражений тоном:
— Рассказывай!
— О чем? — удивилась я.
— Обо всем. Об этих походах в подвал.
— Откуда знаешь?
— Тебя там видели. Кто — говорить не хочу. Так что давай выкладывай все про своего высокохудожественного друга, который благодаря деньгам моей фирмы поступил в художественное училище.
Я устала, я запуталась в собственной жизни, заревела и рассказала все. Юля слушала меня очень внимательно. Когда я закончила, она сказала:
— Что ж… Приведи своего гения, мы на него посмотрим. В конце концов, если он мне понравится, пусть переселяется сюда, в твою комнату.