Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

Короче, Тюхин, обстановка у нас тревожная, предгрозовая. Спим как в октябре 62-го, снимая только сапоги, с «калашниковым» в обнимку. Остатки боевой техники, в том числе один тягач с ракетой, то есть, извиняюсь, с «изделием», выкатили на плац. Разве что патроны пока что не раздают…

А тут еще вчера на построении подходит ко мне лейтенант Скворешкин и, тяжело вздохнувши, говорит вполголоса: «А вы бы, рядовой М., шли бы лучше к себе на станцию.» «Это, — спрашиваю, — почему? Это как это?» — спрашиваю. А он глаза отводит и говорит: «А вы бы, говорит, — пошли бы, посмотрели на себя в зеркале…» Ну и пошел, и посмотрел. Видок, конечно, не очень чтобы очень — харя старая, голова седющая, вся в шрамах, зубов нет, но ведь я и тогда, в юности, уж никак не красавцем загремел под фанфары:

гастрит, дуоденит, плоскостопие, истощение на почве сексуальных излишеств, тахикардия, грыжа, лунатизм, прогрессирующее слабоумие по причине алкоголизма… А-а, и продолжать тошно!

Короче, уж не шибко я и изменился за эти годы, а потому только плюнул в сердцах салаге-дневальному на сапог и потопал к себе на «коломбину», а пока шел, вот о чем думал, Тюхин. «Ничего случайного в жизни, конечно же, нет, — шагая, думал я, — и если я вернулся в Армию, значит, так надо, елки зеленые! Кому? вот это уже другой, более сложный вопрос, но лично я думаю, — сам с собою беседовал я, по-старчески шаркая ногами, — лично я полагаю и даже, в некотором смысле, убежден в этом — сие даже не знак, сие, Тюхин, ПРОВИДЕНЦИАЛЬНАЯ МИССИЯ!.. Ю андестенд ми?.. И — о нет, не упаднические стишки, каковых по логике вещей следовало бы ожидать после моего падения с березы, но героический эпос, эпохальную поэму (лучше в прозе) о службе и дружбе заповедано сотворить мне, пребывающему в светлой своей молодости! Тем паче, что связи нет и делать на „коломбине“ вроде как и нечего. О, это шанс, шанс! Может быть, единственный и неповторимый, солнышко ты мое ненаглядное — а ну как после нее, после этой моей Главной Книги, непроворный инвалид по фамилии Фарт подвысит шлагбаум и я, Тюхин, войду наконец-то в большую литературу! А то чушь какая-то получается, минхерц: мы ведь с тобой, как наши, извиняюсь, эти самые — они, как известно, в половом акте участвуют тоже, но, увы, не вхожи… Вот и бьемся, Тюхин, как придурки об дверь!.. Эх!» — думал я, всплескивая руками.

Что-то я заболтался тут с тобой, сколько у нас, на Ромкиных? Как, уже без тринадцати 13?! Пора, пора, Тюхин, закругляться: минут через десять в фанерную стенку фургона осторожно постучат и я, щелкнув задвижечкой, впущу их: рядового Гибеля и еще троих гусей — Петренко, Сидоренко и Гусмана — новых моих учеников, друг мой! В свободное от литературных занятий время, как правило, перед обедом, я щедро делюсь с ними своим жизненным опытом, и скажу тебе честно, Витек, более внимательных, более благодарных, елки зеленые, слушателей у меня вроде и не было!

Потрясенный монологом, который я произнес во время мытья коридора, рядовой Гибель привел своих, разумеется, проверенных, товарищей и вот они, в свободные, само собой, от службы часы, разинув рты, слушают мои вдохновенные рассказы «о времени и о себе»: о благословенных годах так называемого «застоя», о Меченном, о Пердегласе, о талонах, гуманитарной помощи и «секонд-хэндах»; о коварных гэкачепистах, строптивых хохлах, организованной преступности и мелких рекетирах, о биржах, брокерах, маклерах, дилерах, фермерах, крекерах, памперсах, сникерсах и, конечно же, о «баунти», которого я, бля, так и не успел отведать; о монетаризме, парламентаризме, плюрализме и харизме; об Алле Пугачевой и ее дочке Кристине — не путать с Христиной Адамовной! — жене Преснякова-младшего, о некоем веселом композиторе, который назвал одного великого деятеля «грибом», а другого не менее выдающегося тележурналиста, и вовсе чуть ли не матом, и это не где-нибудь, а все в том же, некогда почитаемом тобой, Тюхин, «Огоньке»; попутно пришлось просвятить их на тему контрацепции и СПИДа и тут, господин Хихикалкин, я даже процитировал для убедительности вашу похабиозную, псевдонародную частушечку:

Опосля Петровой Клахи все про СПИД отпали страхи! Опосля Наталии Отпали гениталии!..

Да-а… Ну что я тебе могу сказать — вообщем-то, смеялись. Растерянно, правда, как-то, с переглядочками, но смех, чего скрывать, был. Так что — гордись, тебе ведь, паяцу,

только бы поерничать!

Между прочим, тут со мной опять, бляха муха!.. Короче, не давала мне все эти дни покоя одна плодотворная идейка с антенной. «А что если, подумал я, — зафигачить ее повыше, вон на тот вон тополь у спецхранилища!..» Ты меня, Тюхин, знаешь: мне ведь ежели что втемяшится — ни колом не вышибить, ни топором не вырубить! Одним словом, надел на шею моток провода и опять, опять — полез. Ничего такого особенного с высоты, как ты догадываешься, я не увидел: та же темень, туман, слышно, как в клубе крутят кино — у нас теперь это удовольствие каждый день, правда, фильма одна и та же — «Применение индивидуальных средств защиты в условиях ядерного, химического и бактериологического нападения». Слышно еще, как тарахтит движок у КТП, как Филин на плацу орет, как в «коломбине» храпит мой сменщик Митька Пойманов. И только это я привязал конец антенны к ветке, слышу — внизу голоса. Бухает дверь спецхранилища, под лампой над входом топчутся трое, все те же — товарищ Хапов, товарищ Кикимонов и товарищ Копец, три наших последних высших военачальника, три подполковника. И выходят они, Тюхин, через калитку со спецтерритории — на калитке, между прочим, табличка: «Стой! Опасно для жизни!» — и, подсвечивая себе фонариками, идут в мою сторону. «Ну, — думаю, сейчас опять встанут под деревом и закурят!» Хочешь — верь, хочешь — не верь, но так оно и случилось! И вот, что я услышал, елки, бля, зеленые:

Кикимонов (волнуясь). Что делать, что делать?! Просто голова кругом, ума не приложу!.. Ужас, у-ужас!..

Хапов. Говоришь, и сумму назвал?

Кикимонов. Копеечка в копеечку, Афанасий! И то, что я тебе давал, и эти… ну, помнишь?..

Хапов. Помню, голуба, еще как помню…

Кикимонов. Хорошо, хоть кто-то помнит… А ведь я еще жене шубу к годовщине, инструмент беккеровский, ковер… Что будет, что будет?!

Хапов. Да полно тебе, Аркадий, паниковать, может, он тебя, на хрен, на пушку берет?..

Кикимонов (чуть не плача). Но ведь копеечка в копеечку. Откуда такая точность, а?

Хапов. А ты что думаешь, Кузьмич?

Копец (задумчиво). Уникальный случай… Субъект с ярко выраженной патологией: скошенный подбородок, шишки на лбу, речевые дефекты. Вы обратили внимание, какие у него глаза?

Кикимонов. Он, мерзавец, при мне очков не снимал, а что страшные?

Копец. Мертвые, как у покойника!

Кикимонов. Ужас, ужас…

Воцаряется тишина. Хапов снимает фуражку и вытирает розовую лысину платком.

Хапов. Слышите, как храпит?

Кикимонов (вздрагивая). Кто?.. Где?..

Хапов. Бром пей, Аркадий!

Копец. Лучше спирт.

Хапов. Солдатик храпит на радиостанции. Слышите?.. Между прочим, на войне бы за такое дело шлепнули, на хрен, без суда и следствия!

Копец. Э-э!.. Связи-то все едино — нет.

Хапов. А дисциплина?! Распустились, понимаешь! Вчера этот, ну который с дерева стебанулся, подходит и говорит: «Вы, товарищ подполковник, курить лучше бросьте, а то чего доброго, говорит, — помрете еще в 78 году, как раз перед чешскими событиями!» Ну не идиот ли?..

Копец. Травма черепа, нервное потрясение.

Кикимонов. Кошмар, просто кошмар! Денег фактически нет, продовольствие, кажется, тоже на исходе… Так, Афанасий?

Хапов (мрачно). Вчера последнего кабанчика прикололи. Картошка, капуста — это еще, на хрен, есть, а хлеб — йек!..

Кикимонов. И что же прикажете делать?!

Хапов. Ждать, Аркадий, ждать…

Кикимонов. А если не дождемся?

Хапов. Ну а я откуда знаю? Я тебе гадалка, на хрен, что ли?! Ты вон лучше у этого, у прорицателя у своего спроси. Откуда он, кстати, взялся-то?

Копец. С трубы пищеблока сняли.