Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

И вдруг мне стало до грудной щемоты ясно - эти не пощадят...

– Ребята, может вам это... Может, деньги?
– И я, не прерываясь, засуетился, выхватил из кармана целу... целую горсть - милые мои, дорогие, хорошие - в жизни у меня не было таких денег!.. и не будет, - я вытащил кучу капусты.
– Хрен с вами, берите!
– сказал я, но они, бессеребренники сраные, даже бровями не повели. Только переглянулись, точь-в-точь как переглядывались бывало тов. майор Бесфамильный с тов. мл. подполковником Кузявкиным.

И вдруг у правого, на которого слегка разве что брызгало,

прорезался тонкий, как бритвенный порез, рот:

– А б-брюки, б-б-брюки т-твои где?

От удивления я даже перестал фонтанировать.

– Брюки?.. А брюки-то здесь, простите, при...

– Тебя, марамоя, русским языком спрашивают!
– заорал второй, с омерзением вздрыгивая концертной своей ножкой.

– Ну хорошо, хорошо... Дома брюки... то есть на этой, на Ржевке...

И опять они обменялись недоуменными взглядами.

– На к-какой еще н-н-на т-такой Ржевке?

– На Ржевке, на Пороховых... Ну на этой - за мостом которая...
– и я махнул рукой в приблизительном направлении Охтинского, в ответ на что последовала реплика, от которой у меня в буквальном смысле отпала челюсть.

– За Бруклинским?

Из меня снова журкнуло. Тот, что не заикался, ошалело посмотрел вниз, на свои лакированные шкары.

И тут мы, все трое, примолкли вдруг, призадумались. И если я, Тюхин, подумал, что врать все-таки нехорошо, что ни этих самых брюк, ни, прошу прощения, трусов - там, на Ржевке, я так и не обнаружил, и ведь что характерно - там вообще никаких моих вещей не оказалось, вот я и подумал, глядючи на этих хлюстов: а моя ли это была квартира?!
– и если я, примолкнув, призадумался об этом, то о чем подумали они, ососки, мне до сих пор не понятно.

Молчание длилось недолго.

– Все ясно, б-братуха!
– прошептал заика трагическим шепотом.
– Н-никаких б-б-брюк на нем н-нет! Эт-та - "д-динама"! Нам п-пра-ак-рутили "динаму"!.. Н-ну, Кузя, п-пагади!..
– и он щелкнул предохранителем.

– Но позвольте, позвольте!
– вскричал я, лихорадочно соображая о каком Кузе шла речь.
– Вы это... вы хоть разберитесь сначала, товарищи до...

– Эфиопский шакал тебе товарищ!
– безжалостно оборвал меня левый, с мокрой штаниной.
– Ну, вот что, брательничек!
– сурово сказал он.
– Как говорится в одной несыгранной нами пьесе, с паршивого козла - хоть шерсти клок! А ну, мудила, снимай амуницию!..

– Это... Это как это?!
– ахнул я, - Господа!.. Граждане!.. Ребя...

Но они, экспроприаторы ненавистные, и слушать не стали! Они просто взяли и вытряхнули меня их моего однобортного, с целым, бля, состоянием в карманах. Вытряхнули, да еще ногой поддали для ускорения.

– Адью-гудбай!..

И вот я, Тюхин-Эмский, полетел, помчался, елки-моталки, обгоняя свои же собственные ноги, слава Тебе Господи, - целый, но опять голый, опять, елки, в чем мать родила, побежал, прикрывшись ладонями, - вперед и по ходу - в сторону Кирочной, пардон, Салтыкова-Щедрина...

Ну, а куда же, куда еще мне, теперь уже и не Финкельштейну, оставалось податься, голубчики вы мои?!

Глава восьмая Несусветная моя, невозможная...

Там

действительно был звонок с пластмассовой пупочкой. Может, и красной, из-за очков не ручаюсь. Была еще медная табличка под ним:

ВОВКИН-МОРКОВКИН М. Т.

свидетель и очевидец

Дверь распахнулась мгновенно, словно за ней стояли и с нетерпением ждали меня.

– А папы нет! Па...
– начала было она и ойкнула, и быстро закрыла глаза руками.

– Меня ограбили, - сказал я, жалкий, сутулый, как на призывной комиссии.
– Сволочи какие-то, - переминаясь, добавил я.

– Да вы проходите, проходите! Там у нас пол мраморный, простудитесь...

И конечно же, честнее было бы мне сказать ей в ту минуту, что простуда мне, увы, уже не грозит, на худой конец, хотя бы извиниться за столь позднее вторжение... В конце-концов - сходу, как Афедронову, признаться, что она сразу же, с первого взгляда - понравилась мне, Тюхину, светлая такая, худенькая, в розовой такой, с оборванной лямочкой, комбинашке, в белых резиновых тапочках... Ах, бочку арестантов мог бы я по старой практике натолкать ей, но не сказал ничего. Просто надел пижаму, которую она мне вынесла со словами: "Это папина, стираная". Я оделся в полосатую пижаму - точно такая была у меня в психушке - и мы пошли на кухню отогреваться.

Она, глупенькая, зажгла все четыре конфорки. Мы сели за стол, колченогий, крытый клетчатой, с паровозиками, клеенкой, сели и стали смотреть друг на друга. И чем дольше я смотрел на нее сквозь волшебные свои розовые очки, тем покойней и теплее становилось у меня на душе. И когда я понял: все, это судьба - я положил свою дурацкую ладонь на ее по-девичьи тонкое запястье и сказал:

– Какие-то они странные были, во фраках...

– Одинаковае такие и один заикается?
– оживилась она.
– Это братья-близнецы Брюкомойниковы.

– Брюкомойниковы?!
– удивился я.

– Они у нас бьют, - посерьезнела она.

– Жидов?
– упавшим голосом спросил я.

– Стэп, - сказала она.
– Вообще-то они смирные, только очень хотят в Америку...

– Навсегда?
– не сводя с нее глаз, прошептал я.

И она вдруг смутилась, две суровых вертикальных складочки (о, эти складочки!) прорезали ее математически-правильный лоб, она нахмурилась, незабвенная моя, и тихо ответила:

– Навеки...

Ее звали Идея. Идея Марксэновна Шизая. Вдова. Я полюбил ее больше жизни. Если, конечно, все случившееся со мной имеет к жизни хоть какое-то отношение.

...От бессонницы полузаблудшей, взалкавшей стабильности, души моей!..

Раскладушку я поставил на кухне, чтобы не смущать ее, мою гостеприимную. Часов до трех (т.е. до 15.00 по московскому) я беспокойно ворочался, пытаясь осмыслить произошедшее со мной. Отчаявшись, врубал свет настольную, типа того, на Литейном, рефлектора - лампу, я доставал из-под подушки 53-й, заветный, томик И. В. Левина (замечу, кстати, что других книг в доме я не обнаружил), я раскрывал его - серый с розовым тиснением на обложке - и читал, читал... Читал, пока строчки не начинали плыть и двоиться, как до встречи с тов. Бесфамильным.