Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

И тогда я откладывал эту книгу книг. Со стоном я откидывался на подушку и долго, часами, смотрел на пулевую дырочку в потолке. Как в юности, в армии, когда изо всех своих, тогда еще не тюхинских, сил попытался сам, в одиночку понять и беззаветно полюбить "Капитал" гениального Маркса. И ведь осилил бы, ну, как минимум, дочитал, если б меня, выродка, вовремя не комиссовали...

Она очень сердилась, когда узнавала, что я опять не берег свое зрение.

– Ах, ну что же здесь такого непонятного, - выговаривала мне Идея. Это же так, Тюхин, просто...
– и, гладя мою поседевшую, в проплешинах от серной кислоты, голову, все пыталась растолковать

суть основного, играющего решающую роль в развитии человечества противоречия эпохи - противоречия между гибнущим капитализмом и победно утверждающейся коммунистической формацией...

Бог ты мой, как же она хорошо, как умно и правильно излагала! И до того-то ведь просто, Господи, до того, казалось, доступно!..

Поцеловав меня в воспаленный, гудящий, как силовой трансформатор, лоб, наставница моя на цыпочках уходила в свою скромную светелку. А я, выждав минут десять, тихо, стараясь не скрипнуть раскладушкой, вставал и тоже на цыпочках крался к зеркалу над раковиной. Я снимал очки и, затаив дыхание, всматривался в свое ошалелое лицо, пытался припомнить: был ли я таким идиотом всегда или это не более, чем временное расстройство, ну, скажем, от влюбленности. Потому что... Потому что я все никак...

Ах, да какая теперь, в сущности, разница - почему?!

...И еще одно немаловажное обстоятельство.

Однажды под утро - то бишь под вечер, по-нашему, по-земному - скажем лучше так - однажды на рассвете я совершенно неожиданно не то чтобы заснул, а вроде как закемарил, заклевал носом над эпохальным трудом Ильи Владимировича "Шаг назад и два шага вперед". Это случилось, если мне не изменяет память, 13 июня.

Очнулся я уже весной, в комнате моего Розанчика, в ее вдовьей, пока еще, постели.

– Ну, слава Возвратной Поступательности!
– облегченно вздохнула моя заботливая.
– Оклемался, Жмурик!..

Как мы высчитали с ней потом, в прострации я пробыл ровно один год и двадцать девять дней...

Теперь о нашем гнездышке, о квартирке на Салтыкова-Щедрина.

Увы, это был самый заурядный питерский "клоповник". Примерно в такой же коммуналочке совсем неподалеку - на улице Восстания - откуковал я целых семнадцать лет. Господи, Господи!
– как один вздох, как сонный клевочек носом в Книгу Судеб...

Те же неизбывные - 37,5 метров. Темная прихожая. Напротив входа, на стене, неизвестно чей детский велосипед, на нем, на педали, эмалированный тазик. Справа - совмещенная с сортиром и фотолабораторией ванная. Водогрей.

Рядом со шкафом дверь в темный - там почему-то постоянно исчезала лампочка - коридор. В коридоре - холодильник "Арагац". Это об него я потом расшиб коленную чашечку.

Сразу налево - по коридору - ее спальня. 11,7 кв. м. Кровать, тумбочка, стул, стол, шкаф (в нем висела ее кожаная тужурочка и маузер в деревянной кабуре). Над кроватью темное прямоугольное пятно аж с тремя пулевыми пробоинами. На этом месте висел портрет ее бывшего мужа, врага народа. Вспоминать о нем у нас было не принято.

Деталь на заметку: окно в ее комнате было закрашено белой больничной краской. Как-то раз я неудачно пошутил: мол, совсем, как у нас в Удельной, в Скворцова-Степанова. Она, умница, даже не улыбнулась...

Дальше по коридору, по той же стороне - еще одна дверь. Наглухо забитая гвоздями, уже не наша, соседская. Их - соседей - я уже не застал. И слава Богу! Их там жило семеро и все - чеченцы...

Напротив этой, "не нашей" комнаты - другая, наша. Но тоже запертая. Мало того - опечатанная гербовой печатью.

Государственным, так сказать, сургучом на почтовых веревочках. Именно там и был роковой кабинет ее таинственного родителя - Марксэна Трансмарсовича Вовкина-Морковкина, царствие ему небесное!.. О, если б знал!.. Но, впрочем, все по порядку... Спокойствие, главное - выдержка и спокойствие!.. Тем паче, что мы добрались уже до последнего помещения - до моей кухни.

Газовая плита, раковина, табуретка, ведро. Ну, а что еще может поместиться, по-вашему, на семи кв. метрах?

Вот, пожалуй, и все об этой квартирке... Нет, забыл: на стене в коридоре, левее холодильника - телефон. И еще - но это уже так, в качестве курьеза, что ли: под моим окном во дворе - неизменный - изо дня в день, из года в год - товарищ в габардине. Не сочтите, ради Бога, за шутку. Какие уж тут шутки, когда человек с ружьем стоит на посту. Я до того с ним сроднился, что буквально места себе не находил, ежели по каким-то причинам не мог с ним поздороваться!

У товарища была звонкая уголовно-поэтическая фамилия - Щипачев! Как это ни странно, он тоже уважал стихи...

Но об этом как-нибудь после, а сейчас - Господи, прямо аж сердце замирает!
– сейчас о ней, да нет же, не об Идее... Увы, о другой - где он, где нитроглицерин?!
– ... О!.. О лучшей школьной подруге моей цыпочки о Даздраперме П., о ней, погубительнице!..

Я ведь эту нехитрую аббревиатурочку разгадал сразу же, чем, помнится, по-хорошему порадовал и даже больше того - обнадежил свою домохозяйку. Хотя - чего уж тут такого хитрого: ну, Да-здра-пер-ма - то бишь - Да здравствует Первое мая, день солидарности всех трудящихся. Элементарно. Другой вопрос, о какой солидарности шла речь - о нашей, земной - международной и крепко замаранной поляками или же об ихней - межрегиональной, да к тому же еще - не всех стран, а всех родов войск. Но это уже, повторяю, совсем другой вопрос. К тому же - чуть ли не политический...

Итак, Даздраперма. Подруга семьи с хорошо закодированной, в отличие от имени, фамилией. Она звонила рано, в 17.30 по местному.

– Па-адъем!
– орала она в трубку веселым басом.
– Подмыться, побриться, заправить коечки, проветрить помещение!

И, заржав, давала мне, бывшему радисту, АС - ждите - на двенадцать часов.

Так он и начинался - почитай что каждый день нашей с Идусиком совместной жизни - с ее по-армейски незатейливых напутствий.

По вечерам - ровно в 5.30 - она являлась к нам лично - крупная (куда там Ляхиной!), горлопанистая, пахнущая казармой и тринитротолуолом, всегда почему-то в мокрой, точно на улице шел дождь, плащпалатке, в каске, в кирзовых, с налипшими кусками глины, сапожищах.

Она бухала чугунным своим кулаком во входную дверь, крючочек, естественно, не выдерживал. Даздраперма без предупреждения вламывалась в нашу спальню: "Здравствуйте, посрамши! А вот и я!.." Мы с Идусиком, застигнутые врасплох, вскакивали, как по тревоге!
– два-раз!
– и вот мы уже бежим, бежим, взявшись за руки, как дети, на Литейный в Дом офицеров, то есть, прошу прощения, - я хотел сказать в Дом сержантов и старшин. Я, в полосатой пижаме, как коренник - посредине, они - пристяжные мои - по бокам. Слева - Идея Марксэновна в революционном кожанчике, в розовой косыночке, с антикварным маузером на бедре, слева - жопа Даздраперма вечно со своими хамскими подмигами, с подтыкиваньями в бок локотком, неущипно плотнотелая, языкастая, до корней волос выбеленная, как Мерлин Монро, пергидролем.