Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
О, если б знал, если б только мог представить себе!..
Затащив меня в самые что ни на есть крапивные кущи соседнего скверика, Ираида Ляхина перевела дух.
– Ну и здоровый же ты кобел, - с уважением констатировала она, по-хозяйски меня разглядывая.
– Греблей, поди, увлекаешься?
Я прикрылся ладонями.
– Ладно, ладно, - сказала Кастрюля.
– А я, думаешь, не стеснялась, не сгорала, думаешь, со стыдобушки, когда вы, микробы малолетние, за мной подглядывали?!
И я вспомнил, вспомнил, прости Господи, как мы у Скочи, выключивши свет, блудливо посапывая... Тьфу, аж вспоминать тошно!.. Как она появлялась наконец в окне напротив, за тюлевой занавесочкой, в синем, до колен, халатике, с мокрым полотенцем на голове. Вот она, взрослая
– как две рустемовых тюбетейки!..
Я вспомнил этот срам, неполовозрелые наши, с групповым рукоблудием, мерзопакости, я вспомнил все это и, запоздало устыдившись, прошептал:
– Ну и сволочь же я!
– А то нет!
– шумно дыша, согласилась Ираида Прокофьевна.
– Все вы, здешние мужики, сволочи! Вона до чего бедную девушку довели!
И она, как тогда, в детстве, распахнула импортный, на голое тело, плащец и предстала предо мной во всем своем на диво сохранившемся великолепии.
О!.. Даже сейчас, по прошествии, стоит только зажмуриться - вижу, вижу ее, стервозу, точно живую, в одних чулках, широко расставившую надо мной ноги. И, о Господи, - эти шары, убийственные тыквы эти, кокетливо подхваченные обеими ладонями! И она садится. Эдак медленно. Покачивая бедрами. И у меня... у меня, елки зеленые... О-о!.. Ну, в общем, как в солдатской молодости. В общем, этот самый мой агрегат, с некоторых пор несколько непонятного, как тот огнетушитель, назначения, он уже торчит, елки зеленые, как ручка игрального автомата типа "однорукий бандит".
И все уже совершенно непоправимо, Господи!..
– Мо-нстр!.. Эротическое чудовище!.. Василиск!..
– бормочет она, опускаясь все ниже и ниже.
– А еще язвенником прикидывался!..
И вот тут-то, в самый, так сказать, кульминационный момент, кусты, жутко вдруг затрещав, раздались в стороны и над нами, теперь уже обоими, нависла страшная нечеловеческая морда, а над ней - другая, - человеческая, но еще более страшная!
– Та-ак! Значится, культурно развлекаемся на лоне природы?
– вопросил сидевший верхом на коне милиционер, и я, холодея, узнал его. Это был мой последний в жизни секретарь писательской парторганизации, тоже в некотором роде поэт, как и я, и даже некогда - мой ученик - Кондратий К. Комиссаров.
– Караул! На помощь!
– неуверенно вякнула Ираида Прокофьевна.
Но было уже поздно.
– Опять ты, Бляхина, за свое!
– с укоризной сказал мой главный враг, над гробом которого какой-то месяц назад я произнес речь, и на поминках которого роковым образом запил.
– Опять ты, понимаешь, Содому и Геморрой развела! Страна, понимаешь, напрягая все силы, недоедая, недосыпая, стабилизируется, а она тут акробатические, ебена мать, итюды затеяла!..
– Так ведь насилуют же, товарищ полковник, - попыталась ввести в заблуждение усевшаяся на меня верхом Ираида.
Бывший мой парторг только хмыкнул.
– Кто, этот хлюст?! Ты, Иродиада Профкомовна, говори, да не заговаривайся. Энский, понимаешь, его сраная фамилия, он же - Тюхин, что одно и то же. И скажу тебе, понимаешь, со всею своею мужской откровенностью: этого, понимаешь, умирающего лебедя - хоть самого раком ставь, он супротив тебя, щуки, как все равно что ихний банан супротив нашего метрополитена! Вот ты с ним, Иродиада, половые игрища, понимаешь, затеяла, а ты знаешь, что он мне перед самым, понимаешь, ХХVIII съездом учудил? Из партии, выродок этакий, вышел! Так, понимаешь, и написал в заявлении: "Прошу, понимаешь, не считать меня коммунистом".
Кастрюля так и ахнула:
– Не может быть!
– Еще как может! Он, когда у нас в милиции поэтическим кружком руководил, он такие, понимаешь, ямбы с амфибрахерами в пьяном безобразии выхуячивал. Мне самому, понимаешь, лично, дважды приходилось спецмедслужбу вызывать.
– Надо же! А я его, гада, из-под трамвая вытащила!
– То-то!
– заключил мой, самый из ряда вон выскочивший, выкормыш.
Увы, из песни слов не выкинешь! Было, было: и вытрезвитель, и ДК работников милиции, где я эту воинствующую бездарь сам же и не придавил в зародыше, пригрел, обнадежил, жалеючи. Были и газеты, поначалу, как водится, многотиражки с его (в моей, разумеется, редактуре) опусами. Потом этот змей нашел себя в пародии. И пошло-поехало: конкурсы, аплодисменты, премии. Заглянешь на последнюю страницу, а там он - Кондратий Комиссаров. Это большими буквами, а маленькими, в эпиграфе, сами понимаете, я Тюхин, или Евтушенко, или сам Чепуров. В общем, я и опомниться не успел, как он - Кондрат Всуев, а именно таковой была его настоящая, так сказать, по служебному удостоверению, фамилия, - как он, вступив по моей рекомендации в Союз, принялся меня же и шерстить за систематическую неуплату партийных взносов. Сначала в качестве партгрупорга секции, а потом и вовсе - партсекретаря...
И вот он, елки зеленые, снова возник на моем пути. Теперь уже послежизненном. В парадном полковничьем мундире, с матюгальником на груди, с шашкою на боку. Как черт из-под земли вырос, весь такой неупокоившийся. И опять, опять - на коне!
– Ну, Тюхин, - сказал, потирая руки, бывший поэт-пародист, - уж на этот раз выговором ты не отделаешься! Тут уж тебе, понимаешь, хорошенькая статья светит.
– И он принялся загибать пальцы.
– Покушение на изнасилование, понимаешь, - раз! С особым, понимаешь, цинизмом. В общественном, понимаешь, месте!.. Вот ты, Тюхин, когда я дуба, понимаешь, врезал, ты, небось, в Парголове и решил: все, мол, и концы, понимаешь, в могилу. Прощай навеки, дорогой парторг, а с ним заодно и вся родная коммунистическая партия! Так ты, поди, подумал, - грозно возвысив голос, вопросил Кондратий Комиссаров.
– Та-ак, я тебя спрашиваю?! Плохо же ты свою бывшую партию знаешь, Тюхин! Она - партия - с тебя, засранца, и здесь, на другом, понимаешь, свете, спросит по всей, понимаешь, строгости!
– Допускаю, как гуманист допускаю, Тюхин, - смягчился он.
– Есть и у тебя отдельные резоны: и за границу тебя не пускали, и в твердых обложках не печатали. Но ведь опять же - за дело, за выпендривание твое. За диссидентство! Хотя, дело прошлое, Тюхин, ни хрена там, в этой твоей сраной загранице, скажу тебе по совести, нету. Чушь она собачья по сравнению с этим, Тюхин, светом. Ты только погляди кругом, красота-то какая!..
И я снизу, из-под нее, из-под Ляхиной, кинул взор в серое бесцветное небо, по которому в сероватых лучах вечернего рассвета ползли серенькие инфра-ленинградские облачка. А еще я ни с того ни с сего представил себе вдруг сиротливый такой бугорочек посреди поросшего бурьяном поля. Очами души увидел рассветец, такой же вот по-чухонски непогожий, только не здешний, а тамошний еще, а стало быть - утренний. И не Ляхину увидел я верхом на себе, то бишь - на том моем могильном холмике, а посеревшего от сальмонеллеза, в раскорячку серущего с утра пораньше "бомжа". Я представил себе этот вполне сермяжный сюжетец и громко - аж лошак вздрогнул - сглотнув, простонал:
– Эх, пропала-таки жизнь...
– То-то!
– сказал мой бывший партийный руководитель.
– Все ж таки нету в тебе, Витька, направляющего, понимаешь, стержня! Уж на что Ляхина баба, а ведь и та без направления дня прожить не может. А настоящий мужик, Витек, он за этот самый за свой, понимаешь, стержень обеими руками держаться должен!
И задумался бывший полковник милиции, отставник-юморист К. К. Всуев, он же - Кондратий Комиссаров, и натянул поводья. Лошак его вскинулся на дыбки, всхрапнул, оскалил свою жуткую, как у крокодила, лошажью пасть, и я с изумлением и легким мистическим ужасом узрел там, в его пасти, справа, вверху, золотую, елки зеленые, коронку. И показалось мне вдруг, что выражение морды у этого всуевского рысака - знакомое, такое до странности осмысленное, если и вовсе не двусмысленное. И я было уже раскрыл рот, но выскочка-Кондратий и тут, падла, опередил меня: