Без вести...
Шрифт:
...Чего я только не повидал на своем веку, кем только не бывал! Один день барин, второй лакей, то начальник королевской полиции, а там, глядишь, заурядный фискал, сегодня джентльмен, а завтра вышибала в бардаке... Все познал.
— А в «союзе» давно состоите?
— Раньше, чем сам союз... — у Рязанова вдруг забулькало в горле, плечи заходили ходуном. — Это я так смеюсь... — Он передохнул. — Семья была. Если югославские коммунисты не стерли в порошок — и сейчас есть. Две дочери, взрослые.
— А в войну где служили?
—
— Простите, не знал.
Рязанов подтянул штаны, заправил выбившуюся рубаху.
Каргапольцев распрощался с ним и стал медленно подниматься по спиральной лестнице.
Вскоре он и Милославский заняли столик в огромном пивном баре «Бавария». Официант принес глиняные кружки пива, сосиски, отваренные со всевозможными специями. В центре зала стонал джаз, выплясывали полуголые девицы.
Курту Фишеру, которого Иннокентий предупредил по телефону, надо было подойти так, чтобы их встреча показалась действительно случайной.
Фишер издалека заметил Иннокентия и медленно зашагал между столиками... Вот он сделал вид, что узнал Иннокентия, прибавил шаг, распростер объятья.
— Простите, ви есть Иннокентий?
Каргапольцев сначала недоумевающе взглянул на него и вдруг радостно воскликнул:
— Дядюшка Курт! Живы? Вот здорово, вот встреча!
Они расцеловались, долго похлопывали друг друга по плечу, поглаживали по спине. Иннокентий представил своего друга Милославскому.
— Константин Витальевич, ведь мы с ним десять лет не виделись! Познакомьтесь. Эй, маэстро, двухлитровую и сосисок!
Официант мигом принес пиво.
— Ну, Кеша, рассказывай...
— Нет-нет, дядюшка Курт, вы первый.
— Хорошо, хорошо. А вы, господин Милославский, когда соскучитесь, остановите нас. — Сделал несколько глотков из кружки.
— Дядюшка Курт, вы, помнится, «каменный мешок» в Дахау охраняли?
— Именно!
— Это еще что за «каменный мешок»? — поинтересовался Милославский.
— «Каменный мешок» — это гостиница без единого окна. Стенки там в метр толщиной. Загоним туда своих «гостей», запрем железные двери. И все, никаких хлопот. Они там сами передохнут, как мухи: ни еды им нет, ни воздуха...
— А ты, Иннокентий Михайлович, что там делал?
— Я — охранял экспериментальные лазареты. Ставились опыты над людьми: на узниках испытывали бациллы, какие-то лекарства, еще проверяли, может ли человек жить без того или иного органа.
— В одном бараке жили, — перебил Фишер. — И странное дело — русский и немец сдружились. Нас американцы разлучили: меня отпустили домой, а Иннокентия взяли под охрану.
— Ну, остальное известно... Я жил в лагере «Пюртен-Зет», где Константин Витальевич был комендантом.
— Так-так...
Поглядев некоторое время на танцующих, Курт Фишер тяжело вздохнул:
— Не пойму, откуда это в Германии? Такого лошадиного галопа у нас прежде
— Времена меняются. «Буги-вуги».
— Не в нем дело, господин Милославский. Усваивая нелучшее от друзей, немцы забывают свое, родное.
— Что вы имеете в виду?
— А вот что. Вы, господин Милославский, русский и знаете, кто такой Генрих Гейне?
— Разумеется.
— А наши дети понятия о нем не имеют. Один мой приятель, старый учитель, спросил своих учеников. Одни отвечали, что профсоюзный босс, другие считали киноактером из Голливуда.
— Браво, браво, господин Фишер, — беззвучно зааплодировал слегка захмелевший Милославский.
— Германия всегда славилась аккуратностью и порядком. А теперь? Разбой, грабежи...
Фишер умолк и вдруг заторопился:
— Мне пора, засиделся... Старуха, поди, беспокоится. Кеша, запиши адрес. Заходи, заходи, друг Кеша. И вы, господин Милославский. Если чего лишнего, извините. Люблю поговорить, а тут еще такая встреча.
Несмотря на протесты Каргапольцева и Милославского, Курт Фишер оставил на столике деньги за пиво и сосиски и распрощался.
— Забавный старик. Совсем заговорил. Сосиски остыли.
— Он и тогда, Константин Витальевич, таким же был. Его любили у нас...
— Не коммунист, случайно?
— Что вы, Константин Витальевич, он скорее снова вахманом в Дахау пойдет, чем к коммунистам.
— Бог с ним... Наш план сорвался: поход к фрау фон Крингер придется отложить до завтра.
Проводив Милославского до такси, Иннокентий сел на попутный троллейбус. Рабочие парни возвращались со второй смены. Бледные лица, красные набухшие веки, ленивый разговор.
Иннокентий долго всматривался в их лица и, возвращаясь к впечатлениям прошедшего вечера, думал: «Эти парни, наверное, совсем иначе понимают свободу, чем те в роскошных автомобилях».
Палило июльское солнце. Мягкий асфальт улиц, раскаленный бетон и железо обдавали горячим дыханием.
Придя на службу, Иннокентий спустился в библиотеку. Вместе с Рязановым они погрузили в машину подготовленные тюки пропагандистской литературы.
Когда светло-коричневый, грузо-пассажирский «Монтерей» вынес за городскую черту, Иннокентий словно впервые увидел, что на свете существует земля, одетая травой, что над нею беззаботно кружатся быстрые стрижи и белогрудые ласточки...
Еще до войны он прочитал в какой-то книге, что есть такая болезнь — ностальгия, тоска по родине. И вспомнив сейчас об этом, подумал: «От нее врачи не нашли еще целебного средства. И не найдут!»
Машина плавно покачивалась на пригорках. Милославский — умелый водитель. Его рука твердо лежала на руле, уверенно удерживала машину на прямой бетонированной дороге. Вскоре он свернул на лесную поляну.
— Отдохнем малость.
Вышли, потянулись, разошлись в разные стороны, снова сошлись.