Без вести...
Шрифт:
— Для того, чтобы преодолеть железный занавес, в наше время нужны немалые усилия, — повторял инструктор. — Но потеряться в гуще народа много труднее. Будь у тебя хоть выдающиеся способности, а без этой вот техники провал неминуем. Чекисты живенько изловят, им бы только заподозрить, там они и размотают клубочек.
— Чтобы стать неуловимым, — поучал он, — надо перевоплотиться, надо забыть свое прошлое, надо освоить новую биографию и вжиться в нее, как талантливый актер вживается в любимую роль.
Новая биография должна быть такой, чтобы основные элементы ее или подтверждались,
У каждого агента была своя легенда, сохраняемая в строжайшей тайне от других. Она отрабатывалась, уточнялась до самых мелочей. И так день за днем...
И вдруг — крик, шум, сенсация: в России разоблачение культа личности.
Будущих шпионов, понятно, собрали в конференц-зале. Все тот же Гаремский орал до хрипоты, сбиваясь местами на визг:
— Господа, передовые ученые свободного мира давно доказывали, что социалистическая система есть тоталитарная система... Русский народ отстал от цивилизованного Запада на полвека.
Гаремский подергивал клинообразной головой. Проборчик на ней блестел, точно светлячок на гнилом пне.
После Гаремского выступили шеф, инструкторы. Николай старался вникнуть, разобраться, отсеять ложь, но это не удавалось.
«Ведь каждый из нас верил ему больше, чем самому себе. Жизни своей не жалели за него. С его именем бросались в огонь, на штыки, в ледяную воду; с его именем переносили нечеловеческие муки в фашистских казематах; с верой в него выдюжили голодное лихолетье. И вдруг, услышать такое о нем! Надо узнать правду, без злобных наветов... И поделиться не с кем — вот несчастье».
Вспоминал Иннокентия, Сергея... Только им он мог откровенно выложить свои тайные думки и сокровенные мысли.
После ужина подошел Виктор и, положив тяжелую руку на плечо — его любимая привычка, — спросил:
— Не испытать ли нам умение выжить во всякой среде?
Николай не понял.
— Мужик без бабы пуще малых деток сирота. Не дает бог баб, девок найдем, — и, заметив, как передернулись брови Огаркова, поспешно поправился:
— Пардон, ошибка вышла — меняю пластинку. Говорят: хлеба нету, пей вино... Пей вино, да не брагу, люби девку, а не бабу... Тьфу, опять старая пластинка попала...
Николай слушал болтовню товарища и удивлялся: обычно Виктора совсем не слышно. Но, видно, и ему иногда надоедает молчание, вырывается наружу веселый нрав, постоянно сдерживаемый и подавляемый.
Когда они шли по залитой вечерними огнями Норденштрассе, Виктор опять забросил свою ручищу на плечо Огаркова:
— Интересная штука: прочитай-ка слово «ресторан» с конца. Что получается? «наротсер». «Народ сер», понимаешь? Это, наверное, буржуи придумали.
Николай сбросил руку с плеча, ускорил шаг. За столиком, опрокинув вторую рюмку дешевой виноградной водки, сказал:
— Говоришь, народ сер? Точно. И мы с тобою серые, глупые и трусливые зайцы.
— Что ты понял из сегодняшних россказней о культе?
— Одно понял: что-то там творится, а нам от того ни жарко, ни холодно. Махнем еще по единой.
Налили и выпили.
— Ты веришь тому, что нам наговаривают?
— Слушай, Коля. Кое-чему я могу и поверить. Вот, пожалуйста: мой отец был
— Да, все это очень сложно, — согласился Николай. Он зажег сигарету и глубоко затянулся.
— Такие узелки закручены, никак не развяжешь... — Виктор понизил голос. — Один вопрос можно? Ты считаешь себя врагом России?
Огарков неопределенно пожал плечами.
— Не хитри, не бойся ответить... Нет, ведь? И я не считаю. А как нас приняли бы там? Тюрьма там по нас плачет. Понял?
Не дожидаясь ответа, торопливо договорил:
— А я понял это еще в Варшавской школе абвера.
— Она что же, в самой Варшаве находилась? — безразличным тоном спросил Николай, запивая бутерброд лимонадом.
— Нет, на даче Пилсудского, километрах в двадцати от города. Вот это была школа! Образцово-показательная... Туда самых отчаянных подбирали. Ну и меня: отец репрессирован большевиками, немцы таких особенно ценили.
— Что же у вас, особые условия были, особое доверие?
— Где там! Кругом колючая проволока, охрана из эсэсовцев. За общение с местным населением — расстрел... Но было и такое, чему нынешним шефам надо поучиться. Даже не поверишь... В школе разрешалось обращение «товарищ». Дозволяли петь советские песни. Это чтобы мы не отрывались от советских условий. Такие, брат, устраивались проверки, смехота! Один допрашивает под видом энкэвэдэшника, а второй выкручивается... Все начальник выдумывал. Майор, высокий, такой, толстый, лет под шестьдесят. Ладно, хватит, надоело. Наливай.
Время шло. Под потолком медленно поворачивались лопасти вентиляторов, разгоняя плотные облака табачного дыма.
Последнюю ночь в Неймсе Каргапольцев пролежал с открытыми глазами, со страхом всматриваясь в серую мглу: тропинка его жизни неожиданно оборвалась, он не представлял, куда идти дальше. Под утро он взял в кладовке свой чемодан, уложенный еще накануне, и, не прощаясь с Григорием, зашагал на северо-запад, словно убегая от утреннего солнца.
Около полудня поставил чемодан в тени старого одинокого дерева, присел, задумался. Еще раз перечитал письмо Николая Огаркова. Настораживала и вызывала различные догадки одна фраза: «появилась туманная перспектива на встречу с Клавой. Больше ничего сказать не могу».
Странно... Встреча с Клавой. Значит, думает попасть в Россию. Зачем же темнить? И адрес изменился. Стало быть, ушел из «русской охранной роты». Где же он, чем занимается?
Иннокентий поднялся, вышел на дорогу. Долго, терпеливо ждал, когда какой-нибудь добрый шофер заметит и подвезет. Вот грузовик скрипнул тормозами, из окна высунулся толстяк-водитель и что-то прокричал. Каргапольцев понял только одно слово: «Фриско».
Забросив чемодан в кузов машины, заполненный ящиками с апельсинами, сел в кабину