Безмужняя
Шрифт:
Когда реб Лейви привез дочь из лечебницы, семью охватили испуг и волнение. Никому не верилось в выздоровление больной, да к тому же всех обижало, что реб Лейви не допускает к ней близких. Он это понимал, но даже не пытался оправдаться тем, что его Циреле не желает никого видеть. Он вообще не любил оправдываться, а тем более перед родней жены. Когда Циреле снова забрали в лечебницу, ее тетки сбежались к своему брату реб Ошер-Аншлу и, ломая руки и рыдая, кричали, что реб Лейви злодей. Если бы он позволил им ухаживать за больной, она не вырвалась бы нагишом. Теперь Циреле погибла навек, тихо помешалась, как и ее мать. Они винили брата за то, что он молчал. Но реб Ошер-Аншл ответил сестрам, что ему легче встретиться с разъяренным медведем,
Реб Лейви потребовал присутствия реб Ошер-Аншла на разбирательстве дела полоцкого даяна, и реб Ошер-Аншл вовсе лишился покоя.
В день заседания он медлил встать с постели, тянул с молитвой и то и дело подскакивал, как всегда в минуты сильного волнения. И вот он уже надел пальто, но все еще не уходит. У его ног, точно возле огромных колонн, ползают внучки, дочери его Циреле, и зовут его: «Дедушка, дедушка!» Они знают, как дедушка любит, когда они таскают его за бороду и дергают за пейсы. Но сегодня он не берет их на руки. Внезапно реб Ошер-Аншл решает, что сын и зять должны сопровождать его. Молодые люди удивлены, но одеваются и ждут. Рядом стоят жена и дочь. Реб Ошер-Аншл глядит на внучек, сидящих у его ног, потом переводит взгляд на зятя, Фишла Блюма.
У Фишла, молодого человека с толстыми мясистыми губами, тугие румяные щеки и широкая, густая, до самых глаз, борода. Его круглые большие глаза постоянно озарены ликующей улыбкой. Реб Ошер-Аншл никак не возьмет в толк, чему радуется зять. Тому ли, что у него три дочери и ни единого сына? А может, тому, что он до сих пор так и не получил раввинской должности? У человека такие толстые губы, а с синагогальной бимы слова сказать не может. В наше время раввин должен быть искусным проповедником, размышляет реб Ошер-Аншл и переводит сердитый взгляд на сына.
Сын Иоселе, названный в память дела, — молодой человек восемнадцати лет с длинноватым бледным лицом, вьющимися черными волосами и с раввинским животиком, как и подобает молодому законоучителю, знающему оба Талмуда. Говорит он неспеша, и веки у него, как и у отца, всегда опущены. Реб Ошер-Аншл не имеет к сыну никаких претензий, ровным счетом никаких, но сегодня он срывает на нем досаду, накопившуюся против зятя:
— Зачем ковыряешь в носу?
Иоселе вздрагивает от испуга и почтительного страха перед отцом. Его сестра Циреле, широкая, грузная, со светлыми волосами, голубыми глазами и по-славянски вздернутым, как у гойки, коротким носиком, недовольно поглядывает на мужа. Она сразу поняла, что отец хоть и обратился к брату, но не его имел в виду. Не теряется только старая раввинша, толстая, рыхлая, с перекошенным от подагрических болей лицом и в сползающем на глаза парике.
— Чего ты так боишься? — обращается она к мужу и сдвигает парик на затылок. Раввинша воинственна, однажды это проявилось даже по отношению к Всевышнему. «Если, согласно Учению, женщины не обязаны слушать, как трубят в шофар, — так и не надо!» — заявила она и не пошла на Рошешоне в синагогу. Решительность жены обычно импонирует мужу, но сегодня реб Ошер-Аншл даже не улыбается и кричит на сына:
— Чего пялишь глаза? Пошли!
С сыном по одну руку и с зятем по другую отправляется реб Ошер-Аншл точно на заклание. Жена, дочь и внучки провожают его до дверей с такими лицами, словно он, а не полоцкий даян, должен предстать перед судом. Дорогой он все время подпрыгивает и не произносит ни слова. Но когда они входят в переулок благотворительных заведений, ему вдруг становится весело. Он замечает раввина с Тракайской улицы, реб Касриэля Кахане, тоже идущего в раввинский суд.
Реб Касриэль Кахане — высокий мужчина с рыжей бородой. Он никогда не выдвигает при ходьбе ногу более, чем на полшага. При этом он откидывается назад, будто сидит в кресле-качалке и медленно покачивается. Он умен и разбирается в деловых вопросах, и потому его приемная всегда полна торговцами. Он и арбитр, и третейский судья, и зарабатывает больше трех виленских раввинов, вместе
Реб Шмуэль-Муни вскакивает, встречая обоих, точно посланцев небес. Реб Лейви не отрывает взгляда от книги и лишь едва привстает. Лицо его еще более надувается. Реб Шмуэль-Муни, сидевший в одиночестве и смертельно измученный упорным молчанием реб Лейви, принимается торопливо и деловито перешептываться с обоими коллегами о том, какую политику следует выбрать в разговоре с полоцким даяном, чтобы добиться от него добровольной капитуляции. Реб Касриэль Кахане пожимает плечами, а реб Ошер-Аншл покашливает. Оба согласны, что надо избежать раздора. Но если реб Лейви решил выступить во всеоружии Закона, они не станут противоречить.
Уставившись в Рамбама, реб Лейви недоумевает, отчего еще не явился полоцкий даян. Посланцу он сказал, что придет, а реб Лейви знает: если полоцкий даян что-либо обещал, то выполнит, даже если ему придется для этого идти в огонь. Не будь он таким стойким в убеждениях и таким гордым, не дошло бы дело до нынешнего заседания. Нельзя даже и сравнивать полоцкого даяна с этими законоучителями, которые должны его судить. Они ему едва ли по щиколотку. Реб Касриэль Кахане занимается арбитражем, но надо ли ради этого быть раввином? Умный торговец справляется с этим лучше. Реб Шмуэль-Муни ведет политику. Раввин должен первым делом следить за жителями своей улицы, чтобы они не нарушали субботы, не ели трефного, хранили чистоту семейного очага. А реб Шмуэль-Муни обеспечивает устоями веры всю Литву, всю Польшу, весь мир, и у него просто не остается времени для своих прихожан с улицы Стекольщиков. А шурин мой, реб Ошер-Аншл, продолжает размышлять реб Лейви, привел с собой в качестве телохранителей зятя и сына. Еще и дочь свою, Циреле, следовало бы ему привести, ту самую, которая пишет письма на нескольких языках для всех соседок с Гитки-Тойбиной улицы. Она благочестива, но получила и светское образование.
Молча уставившись в раскрытую книгу, реб Лейви пощипывает свои медно-рыжие брови. Его мрачное молчание растекается по комнате, забирается в бороды раввинов и залепляет им рты точно глиной.
Дверь отворяется, и на пороге застывает реб Довид Зелвер. Он с трудом переводит дыхание, как после быстрого бега. Реб Лейви, едва приподымавшийся при появлении коллег, встает во весь рост перед своим противником, самым молодым из всех присутствующих раввинов.
— Вы опоздали, — произносит Фишл Блюм.
«Именно моему дорогому зятю понадобилось это сказать!» — думает реб Ошер-Аншл и вдруг понимает, что Провидение, наделившее кошачьи лапы мягкими подушечками, чтобы прятать в них острые когти, зятя его наградило густой бородой, чтобы прятать в ней мясистые толстые губы и налитые щеки. Реб Ошер-Аншл гневно глядит на зятя и с еще большим гневом на сына, остановившегося за спиной Фишла. Иоселе, почувствовав взгляд отца, вмиг выдергивает из ноздри палец. Восемнадцатилетний знаток обоих Талмудов перебрал в памяти весь трактат «Ношим» [96] и все еще не знает, откуда полоцкий даян извлек разрешение для агуны, не представившей свидетелей.
96
Трактат «Ношим» («Нашим»; буквально: «Жены») — раздел Талмуда.