Безмятежные годы
Шрифт:
– Я хотела вам сказать, - набираюсь я, наконец, храбрости, - что вы такой замечательный, такой замечательный, такой… и я очень, очень люблю вас…
– Весьма благодарен, - сухо так отвечает.
– Вы не сердитесь? Скажите?
– Помилуйте, за что же?
– Да вот, что я говорю по телефону.
– Но это право каждого.
– Да, но… Пожалуйста не сердитесь… Мне так неприятно… Извините меня… До свиданья, - и я совсем машинально делаю перед телефоном реверанс. Поворачиваюсь, за моей спиной швейцар. До того это глупо вышло, что я готова была сквозь землю провалиться. Вообще,
– Едва ли, - утешаю я.
– Но ведь я же его сразу узнала.
– Да, но не забывай, что ты именно его и ожидала услышать и что, вообще, мы его голос гораздо лучше знаем, чем он наши; подумай, он в трех гимназиях преподает, разве всех запомнишь?
Это несколько успокаивает ее, но не совсем. Бедный Полуштофик, славненькая такая и не глупая девочка, a ее разговор по телефону вышел совсем швах. «Да, мать моя, - в таких случаях поучает Володя: - любовь не картошка, не выкинешь за окошко».
Ермолаша та не вела разговоров по телефону и прибегла к более наглядному способу выражения своих чувств, решив возлить перед своим кумиром благовонные масла и путь его усеять цветами.
Является сегодня в класс с двумя великолепнейшими пунцовыми розами.
– Какая прелесть!
– восхищаюсь я.
– Правда? Это, знаешь ли, я для Светлова принесла.
– Как? Неужели ты поднесешь ему их?
– Не то что поднесу, а… Одним словом, они будут y него. Впрочем, тебе можно сказать, ты не проболтаешься. Если «Клепки» не будет в классе во время математики, все хорошо, но если она тут расположится… Ну, да ладно, каким-нибудь способом да улизну. Видишь ли, я хочу эти розы положить ему в карман пальто, a для этого необходимо сбегать в раздевальную непременно в то время, когда урок идет, потому на перемене и швейцар, и горничная постоянно около вешалки топчутся.
На Лизино несчастье на математике Клеопатра Михайловна сидит. Ермолаева мнется, пыхтит и посапывает за моей спиной, что y нее всегда служит признаком величайшего нравственного или умственного напряжения. Вдруг с решимостью отчаяния она подымается, затыкает нос платком, слегка запрокидывает голову и, сделав полуоборот в сторону Клеопатры, мимическим жестом испрашивает разрешение на выход; та утвердительно кивает ей. Кое-как сохраняя достоинство страждущего человека до порога, едва переступив его, Лиза опрометью мчится к лестнице и катится вниз. Через некоторое время она возвращается; ее круглое, веселое, широкое, как русская масленица, довольное лицо доказывает, что предприятие вполне удалось.
– Великолепно все вышло, - рассказывает она потом.
– Прихожу вниз - ни души. Я прямо к вешалке; Дмитрия Николаевича крючок третий справа, я уж давно заприметила, и пальто y него черное. Сунула руку в один карман, там что-то лежит твердое, большое, в бумагу завернутое. Сюда нельзя - помнутся розы. В другой - там только носовой платок. Великолепно. Прежде всего я вытащила из своего кармана маленький флакончик духов «C?ur de Jeanette» (Сердце Анюты) и весь платок облила; ты знаешь, Светлов любит духи, от него всегда так чудно пахнет; эти мне недавно подарили, они восемь рублей флакон стоят и очень вкусные; кстати, я его
– Одним словом, «C?ur de Jeanette» передаст то, что чувствует c?ur de Lisette, - смеюсь я.
– Да, правда, как это хорошо выходит. Ну, a потом, - повествует Лиза дальше: - я осторожненько завернула в середину платка розы так, чтобы они не вывалились и не сразу видны были, затем приколола ему булавкой к подкладке под отворотом пальто бумажку с надписью: «Я боготворю, обожаю вас, вы мой идеал», и давай Бог ноги, скорей от Прасковьи с дороги, так как, слышу, кто-то двери открывает.
– Слушай, Лиза, ты все же в сторонке от Дмитрия Николаевича держись, потому, если он тебя как-нибудь нечаянно понюхает, то сразу догадается, кто ему сюрприз в кармане устроил.
– Что ты? Разве я пахну?
– И жестоко.
– Верно руки? Надо их хорошенько с мылом помыть. Да, Муся, - уже совершенно другим, деловым озабоченным тоном начинает она: - a как же все-таки сегодня с русским будет? Я не успела, как сказано было, прочесть и разобрать «Письма русского путешественника» - там страшно много, a времени мало: третьего дня задали, a сегодня уже отвечать. То письмо, которое он громко читал, его, конечно, я знаю, но другие… A ты?
– Я успела, выучила все.
– Вот счастливая, ты всегда все знаешь! Необходимо посоветоваться с классом, - кажется, многие не доучили.
Лиза была права: кроме семи-восьми лучших учениц, никто полностью заданного не приготовил.
– Нужно целым классом отказаться!
– раздается со всех сторон.
Да, но это легче сказать, чем выполнить: ведь здесь дело касается не нашего добрейшего «Мешочка», не снисходительного Николая Константиновича, - ведь тут надо объясняться со Светловым. Отказаться готовы все, но взять на себя смелость заявить отказ, на это храбрецов не находится. Пасует даже Шурка Тишалова, даже Пыльнева.
– Пусть Старобельская откажется, она ведь y него на привилегированном положении, она поэтесса!
– с кислой улыбочкой изрекает Грачева.
– A правда, Муся, милая, откажись! Он тебя так любит!
– Подите вы, - защищаюсь я, - где он там меня любит, с чего вы взяли?
– Любит, очень любит, он только тебя да Смирнову, кажется, и признает изо всего класса. И потом, y тебя 12, тебе это ничего не повредит.
– Конечно, Мусенька!
– ластится Пыльнева.
– Если мы, лентяйки, отказываться станем, вовсе не убедительно будет, a когда хорошая - совсем эффект другой.
– Пожалуйста!
– вопят со всех сторон.
Уговорили. Входит Светлов. Я поднимаюсь.
– Дмитрий Николаевич, мы сегодня не приготовили всех заданных «Писем русского путешественника», только одно, больше не успели.
– Вот как! A почему собственно?
– У нас было слишком мало времени и слишком много уроков, поэтому мы очень просим нас не спрашивать, так как никто не может отвечать.
«Вот разозлится сейчас!» - думаю я.
К великому моему удивлению он поднимает на меня глаза, и в них что-то светится, точно они смеются.