Безмятежные годы
Шрифт:
Один из солдатиков моментально вскочил на ноги:
– Что ж, коли ежели, ваше сковородие, изволите приказать, мы могим вам и с салфетом под мышкой услужить.
Через минуту салфетка лихо торчала под Володиной рукой, и он, вытянувшись в струнку перед Любой, рявкнул:
– Здравия желаю! Что прикажете подать, водки или чаю?
– Ни того, ни другого. Пожалуйста, передайте мне ветчину.
Володька ловко обнес всех присутствующих и остановился около бонны: «Fraulein, bitte essen sie Schweinerei» (Фрейлейн, пожалуйста скушайте свинства).
– «Danke, mein Herr, ich lass es fur die Gaste!» (Благодарю вас, я оставляю это для гостей) - удачно отпарировала та.
– A так, тем
– Вот кабы его превосходительство, наш Ананас Ананасович, да бедных юнкеришек накормил хоть бы раз в недельку таким «свинством», потому всякое иное-прочее так дают. Сам-то, верно, частенько вкушает: y них в кухне целый день варят и парят, и пекут, и жарят. Выйдут это они на прогулку со своей благовонной супругой, кругленькие, упитанные, надушенные; моментально наступает благорастворение воздухов, но - горе нам!
– y бедных юнкарей изобилия плодов земных не замечается…
– Что, плохо кормят?
– осведомился y Володи сам Снежин.
– Богомерзко! Отвратно!
– A y вас?
– обращается он к Коле.
– Да как когда. Иногда ешь себе и судьбу прославляешь, но, когда нам возвещают пышное название «бифштекс», мы впадаем в мрачное отчаяние и посылаем барабанщика за чайной колбасой. Внешний вид и размер этого блюда вполне приличны, может быть, оно даже не дурным оказалось бы и на вкус, но, чтобы проверить его вкусовое ощущение, y нас недостаточно внимательно относятся к сервировке. Дело в том, что, дабы одолеть этот, так называемый, бифштекс, необходима еще пара добавочных, запасных челюстей, так как одни свои оказываются бессильными. Конечно, в ресторане это легче, там не все сразу обедают, можно чередоваться, a тут запастись на 250 человек… гм… конечно, разорительно…
Кругом, понятно, хохот.
– A вы бы так сделали, как мы, - предлагает Саша.
– Нас тоже иногда прелестями к завтраку угощают. A на гимнастике как напрыгаешься да еще иногда и нашлепаешься, есть хочется!.. Адски, прямо животики подводит, только слюнки глотаешь; в столовую идешь, так уже на ходу заранее облизываешься, а тут вдруг преподносят тебе котлетину да с таким ароматом, что ни за что не проглотишь. Положение, понимаете ли, - бамбуковое! Хлеба за обе щеки напихаешь, в карманы тоже, да что хлеб один? Озлились кадеты и решили эконому-то этому самому в следующий раз «бенефисец» устроить. Долго ждать не пришлось; через несколько дней опять милые котлетки с очаровательным картофельным пюре. Пошушукались, пошушукались, и пошло из первой роты секретное предписание по всему корпусу: каждому свою порцию всю без остатка с тарелок забрать. Ну, что же, котлеты между двумя ломтями прямо в карман сунули, a пюре, кто имел бумажку, так в фунтик положил, a кто нет - в сморкательный платок. Встав из-за стола, сейчас же, благо в это время эконом на кухне торчит и никогда y себя дома не бывает, откомандировали чуть не целый взвод самых ловкачей. Сапоги поснимали, чтобы в другом конце квартиры прислуга чего не услышала, да в коридорчик, который впадает прямехонько в его кабинет. Дверь из него в столовую на ключ, чтобы никто оттуда не вломился. Принесли котлеты да весь пол и вымостили: четыре котлетки, в середине кучка пюре, опять четыре котлетки, в середине кучка пюре - право, даже красиво вышло, в узор, точно паркет в две тени. Зато букет!.. О-охъ! Пока одни укладывали, другие вывеску малевали, которую сейчас же и водрузили над дверью:
AУКЦИОH
значительно подержанных котлет.
Осматривать разрешается ежедневно,
пока не задохнешься.
Вся
Кадетского рода В. Т. Серова.
– Вот, понимаете ли, после обеда, когда эконом наш к себе уходит, - a уже темно, - несколько из нас и юркни за ним следом. Уже в коридоре, слышим, он нюхает, носом шмыгает. Открыл дверь и еще пуще занюхал. Смешно нам - адски! Переступил порог и поскользнулся - в котлету въехал, еще ступил, - слышим, чертыхается. Умора!
– Дверь в столовую откройте!
– кричит прислуге.
– Никак невозможно, Василь Тимофеич, потому вы изнутри дверь замкнули.
– И не думал замыкать!
– несется разъяренньш возглас.
На его счастье спички в кармане нашлись. Чиркнул, - смотрит: котлета, котлета/ котлета, кучка ; котлета, котлета, котлета, котлета, кучка. Адски злился. Мы думали лопнет.
– Висельники! Арестанты!
– неслось по нашему адресу.
– Пока до дверей дошел и ключ повернул, верно, штучек шестьдесят-семьдесят котлет растиснул, такие тутти-фрути на полу получились!.. A жаловаться не пошел: сказать, что котлетную мостовую кадеты устроили? «А почему?» - спросят. Ведь не один, не пять, не десять, все тристашестьдесят. Да, уж поистине в бамбуковое положение влетел.
Ай да кадеты! Надо ж выдумать! Хотя, правда, можно озлиться, ведь несчастным мальчишкам есть хочется.
Напитавшись, согревшись и отдохнув, затеяли всякие игры.
Не обошлось, конечно, и без фантов. На долю Коли Ливинского выпало продекламировать что-нибудь, и он нас положительно уложил от смеха.
– Басня «Осел и Соловей», сказанная немцем, - начал он:
Придет озель з большие уши
И так он скашет золовей:
Я сам шиляет вас послюшай,
Как ви спевает на полей.
И золовей, стидливый птичка,
Закриль гляза и натшиналь,
A Herr озель, с своя привитшка
Повесил уши и слюшаль.
Другой инструмент так не мошно
Играет лютше золовей:
Как он свистает осторошно,
Што прости милию для ушей.
Вот золовей скончаль свой песни
И низко кланяет озлю,
Aber озель, дурак известни,
Так ответшает золовью:
«Ви, господин, спевает милию,
Вас мошно слюшай без тоска,
Aber гораздоб лютше билио
Вам поушиться в петушка»…
Всем ужасно понравилось. Декламировал он с необыкновенным выражением и точь-в-точь как немец. Откуда он эту штучку откопал? Сначала уверял, что не помнит, потом, наконец, признался, что сам переделал. Может и врет? Но если правда, то молодчина. Нет, он вообще славный и мне очень нравится.
После Коли очередь была за Петром Николаевичем; ему на долго выпало быть исповедником. Вот все мы один за другим ходили к нему в кабинет грехи свои трясти. Пошла и Люба. Долго он ее там что-то исповедовал, наконец, видим, выходит она, совсем расстроенная, смущенная, на глазах слезы и садится в сторонку на стул.
– Что случилось?
– спрашиваю я.
– Боже мой, Боже, мне так, так жаль его, бедненького!
– дрожащим голосом говорит она.
– Да в чем дело?
– добиваюсь я.