Безмятежные годы
Шрифт:
Бек сконфуженно:
– Извините, мне так неловко, но я право, не могу вспомнить…
– Увы! А я не могу забыть!..
– с душераздирательным вздохом начинает Ира.
– Не могу забыть того небесного виденья, которое всюду следует за мной. Я вижу ярко освещенный зал, целый цветник молодых и, может быть, прелестных барышень, но я не замечаю их, мой взор устремлен на нечто светлое, воздушное, розовое. Точно заря спустилась с неба в этот зал и осветила его своим нежным сиянием. Ореол золотых волос, который обрамляет лилейно-белое личико, с васильками-глазами, розами-щечками, маками-губками, ландышами-зубками, носиком
Юля, на минуту подняв глаза на говорящего, опускает их, смущенная, пораженная, но, видимо, приятно; она скользит крошечными шажками, напряженно глядя на болтающиеся хвостики своей муфты. Молчание.
– Как, что ж, вы все-таки не узнаете меня?
– спрашивает Ира.
– Я кажется, начинаю догадываться. Вы, вероятно, тот студент, с которым я танцевала в инженерном училище. Но вы так страшно изменились, или мне это только кажется?
– она опять робко поднимает на него глаза.
– Да вы правы, я изменился, я таю, как свечка. Посмотрите, как широко мне сделалось пальто (Ира трагически оттягивает, как на вешалке болтающееся на ней, несмотря на все в него запакованное, пальто).
– Вы видите, даже фуражка мне стала широка (в увлечении она чуть не сбросила, действительно слишком большую, фуражку).
– Да разве голова может похудеть?
– недоумевающе спрашивает Юля.
– Как? А вы про это не слыхали?
– в свою очередь поражен студент.
– Это признак самой страшной, самой неизлечимой болезни - сухотки мозга, причина которой всегда одна: горе, горе и горе…
Юля испуганно и жалостливо смотрит на него. Для ее доброго сердечка наговорено слишком много всяких страстей.
– Боже мой, я, право, не хотела… Я ничем не виновата. И потом, вы так мало знаете меня…
– Я вас? Мало знаю? Я все про вас знаю, каждый ваш шаг, каждый поступок. Я живу вашей жизнью. Хотите, я вам скажу ваши вкусы? Вы терпеть не можете математики и русских сочинений…
– О, да, да, особенно сочинений, да еще y нашего Дмитрия Николаевича, который ужасно строгий, - перебивает оживившаяся Юля, довольная, что разговор сошел с трагической темы.
– Теперь опять задано и такое трудное: «Митрофанушка, как тип своего времени».
– Видите, я прав. Далее, книги вы любите грустные, с веселым концом, играете на рояле одни вальсы, стихов не любите, да и зачем они вам! Вы сами воплощенная поэзия, ну, a одноименные электричества, естественно отталкиваются. Например, вы и Надсон!?
– Да, правда, я не люблю Надсона, он все ноет и неизвестно чего, - опять обрадовалась Юля.
– Ну, a что я еще люблю?
– Сардинки, ореховую халву, шоколад, печенье «Пью-пью» и крымские яблоки, - бойко перечисляет Ира все то, что постоянно уничтожает с аппетитом на большой перемене Юля.
– Нет, это поразительно!
– Ея розовое личико расплывается от восхищения.
– Как же вы все это знаете?
– Я слежу за вами.
– Давно?
– Уже пять лет.
– Господи!! Странно, как же я ничего не замечала? И потом,
– Что ж, вы еще и теперь не верите мне? Еще сомневаетесь? О, так требуйте от меня доказательств, самых смелых, для вас я на все готов. Ну, говорите! Хотите, я выкупаюсь в проруби?
– Ой, нет, ради Бога, нет!
– взмолилась Юля.
– Вы утонете или простудитесь.
– Что я?!
– трагический жест рукой.
– Лишь бы вас убедить! Ну, так я прыгну из третьего этажа или соскочу на всем ходу с лихача, вот сейчас на ваших глазах!
– Нет, нет, ради Бога нет!
– чуть не плачет сердобольная Юля.
– Но я должен, должен вам доказать! Так сами скажите.
– Когда я, право, не знаю… Ну, что бы такое?.. (Пауза.) - Знаете что, напишите мне Митрофанушку. Хорошо? Только… Я, право, стесняюсь после того, что вы мне сейчас говорили про свою голову…
– A что такое?
– уже успев забыть, что она ей нагородила, спрашивает Ира.
– Да вот, что она y вас похудела, так, может быть, вам вредно заниматься?
– Пустяки, пустяки, для меня это такое счастье, а, знаете, лекарство против горя - счастье, так что голова моя пожалуй, опять пополнеет от радости. A теперь одна просьба: дайте мне надежду, крошечную надежду, иначе впереди y меня (глухо)… одна могила! Дайте на прощанье ручку поцеловать.
– Что вы! Что вы!
– в ужасе отшатнулась Юля.
– Это совсем неприлично.
– Так приличия вам дороже жизни человека? Да??
– неумолимо пытает Ира.
– Боже мой!
– вздыхает, чуть не плача, бедная Юля.
– И потом, здесь столько народу, и я в перчатке…
– Не беда, я в перчатку, - соглашается пылкий поклонник. И, тихонько вытянув ее руку из муфты, Ира подносит к губам, сильно пахнущую бензином, очевидно, только что чищенную белую лайковую перчатку Бек.
– Ах!
– Юля смущена до последней степени.
– Так до свидания, моя жизнь, мое счастье!
– еще пожимает ей руку Ира.
– В воскресенье, в семь часов вечера, здесь на катке я вручу вам Митрофанушку.
Несколько секунд бедная Юля стоит, как окаменелая, затем, опомнившись, торопливо отправляется на розыски сестры и гувернантки, которые, в свою очередь, уже ищут ее.
Веселые, голодные, набегавшись и нахохотавшись вволюшку, влетели мы шумной ватагой к Снежиным, принеся за собой целый поток свежего, морозного воздуха. На столе уже приветливо шумел самовар, пение которого нам показалось райской мелодией, a на блюде лежали аппетитные, тоненькие, блестящие ломтики светло-розовой ветчины.
– Блюдо богов, - воскликнул Володя.
– Я убежден, что на Олимпе каждый день подавали ветчину. По крайней мере, если бы я был Аполлоном, то отдал бы соответствующее распоряжение парнасскому метрдотелю.
– Ишь чего захотел! Только Аполлоном быть!
– подхватываю я.
– Довольно с тебя и Марса, кстати оно тебе и по чину больше подходит.
– Да, Ю propos, насчет чина, - вмешивается в разговор madame Снежина: - Вчера, когда наша кухарка Маланья носила Мусе Любину записочку, возвращается она потом и спрашивает меня: «Что это, барыня, Мусенькиного папашу в военные генералы произвели, что y них нонича двое денщиков завелось: один на кухне блыкается, a другой, видать, при столе, в комнатах»… Это она вас, Володя и Николай Александрович, за денщиков приняла.