Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
И если уж речь зашла о каплях, то Харгейт, продолжая говорить, добавил последнюю.
– И конечно, – сказал он, – деньги, которые вы проиграли мне в пикет… Сколько там? Двадцать. Двадцать фунтов, верно? Так мы, конечно, аннулируем этот должок. Все будет в ажуре.
Его сиятельство взорвался.
– Будет? – вскричал он, ярко-розовый до самых ушей. – В ажуре, черт подери! Я их вам выплачу завтра до последнего пенса – и тогда вы уберетесь вместо Питта. За кого вы меня принимаете, хотел бы я знать?
– За дурака, если вы откажетесь от моего предложения.
– У меня жуткое
– На вашем месте я бы воздержался. В такого рода играх вы не блещете. Держитесь пикета.
– Если вы думаете, что я не могу заплатить вам ваши паршивые деньги…
– Именно так. Но если сможете, тем лучше. Деньги никогда не бывают лишними.
– Может, я и дурак в некоторых отношениях…
– Не скромничайте, мой дорогой.
– Но я не подлец.
– Вы удивительно порозовели, Дривер. Гнев очень благоприятно действует на цвет лица.
– А если вы думаете, что можете меня подкупить, то никогда еще не допускали большей ошибки.
– Нет, допустил, – сказал Харгейт, – когда подумал, что хоть какие-то проблески ума у вас имеются. Но если вам нравится вести себя на манер юного героя мелодрамы, то на здоровье. Лично мне не кажется, что игра стоит свеч. Но если ваше щекотливое чувство чести вынуждает вас уплатить двадцать фунтов картежного долга, то прекрасно. Вы упомянули завтра? Меня это устраивает. Так что пока на этом и кончим.
Он пошел дальше, оставив лорда Дривера наслаждаться приятнейшим ощущением, в котором купается слабохарактерный человек, против обыкновения проявив несгибаемую решимость. Он чувствовал, что ни в коем случае не должен поступиться этой достойнейшей позицией. Двадцать фунтов придется заплатить, и завтра же. Если он не сумеет, то Харгейт не преминет воспользоваться этим, чтобы причинить ему массу неприятностей. С долгом чести не шутят.
Однако он считал себя в полной безопасности. Он знал, что может получить деньги, когда захочет. Вот так, рассудил он философски, из зла родится добро. Большее несчастье, помолвка, так сказать, нейтрализует меньшее – проигрыш, поскольку нелепо даже предположить, что сэр Томас, добившись своего и, предположительно, пребывая по этой причине в радужном настроении, не откликнется на просьбу о жалких двадцати фунтах.
Граф вошел в холл. Он ощущал себя сильным и волевым. Он показал Харгейту, из чего скроен. Он был Спенни Дривер, человек железа и крови, человек, с которым лучше не шутить.
Но если подумать, это же редкая удача, что он помолвлен с Молли. Мысль о том, чтобы без такого рычага попытаться извлечь из сэра Томаса двадцать фунтов для уплаты карточного долга, привела его в содрогание.
В холле ему встретился Сондерс.
– Я как раз ищу ваше сиятельство, – сказал дворецкий.
– Э? Ну, вот он я.
– Совершенно верно, ваше сиятельство. Мисс Макичерн доверила мне эту записку для вручения вам, на случай если она до обеда не увидит ваше сиятельство лично.
– Ладненько. Благодарю вас.
Он начал подниматься по лестнице, на ходу вскрывая конверт. И о чем ей вздумалось ему писать? Неужто она примется строчить ему любовные письма и всякую прочую лабуду? Будет чертовски трудно ей подыгрывать.
Он остановился
– Черт и все святые! – простонал он, хватаясь за перила. – Вот теперь я в луже!
Глава 21. Омерзительные дары
Несомненно, существуют мужчины, отлитые из такого металла, что, получив согласие на свое предложение, никаких особых эмоций не испытывают. Очень вероятно, что таким был Соломон; да и Генрих Восьмой, несомненно, не испытал ничего, кроме пресыщенности, уже на третьем или четвертом подобном согласии. Но средний мужчина оказывается полностью во власти вихря чувств. Среди них, возможно, преобладает ощущение некоторой оглушенности. С ней спаяно облегчение – облегчение полководца, успешно завершившего трудную кампанию, или того, кто терпит кораблекрушение и внезапно осознает, что опасность миновала и он жив! Далее следует прибавить новорожденное чувство собственной значимости. Ведь наше подозрение, что мы принадлежим к незаурядным личностям, внезапно получило полное подтверждение. Наша грудь надувается самодовольством, и мир не может предложить нам ничего большего.
Правда, некоторые обнаруживают в металле своего счастья присадку легкого опасения, а напряжение помолвки порой приносит с собой даже намек на сожаление. «Она заставляет меня накупать всяких вещей! – жаловался некий жених своему другу в третьей четверти своей помолвки. – Два новых галстука только вчера!» Он явно взвешивал, способна ли человеческая природа выдержать подобное давление.
Но какие бы трагедии ни омрачали завершение этого периода, его начало, во всяком случае, купается в солнечном сиянии.
Джимми, глядя на свое намыленное лицо в зеркале, когда переодевался к обеду в этот вечер, только дивился совершенству этого лучшего из миров.
Никакие сомнения не закрадывались в его душу. Он не верил, что отношения между ним и мистером Макичерном могут оказаться непреодолимым препятствием. В данный момент он вообще отказывался признавать наличие экс-полицейского. В мире, где обитала Молли, места для других людей просто не было. Они в него не вписывались. Они не существовали.
И вот к нему, упоенно размышляющему о совершенстве жизни, явился, крадучись, в манере обычной для этого нераскаянного флибустьера, Штырь Муллинс. Возможно, Джимми читал на лицах других собственные торжество и восторг, но ему, несомненно, показалось, что облик Штыря дышит сдерживаемой радостью. Шарканье сына Бауэри по ковру превратилось почти в танец. Лицо под багряными волосами прямо-таки светилось изнутри.
– Ну-с, – сказал Джимми, – и как же мир обходится с юным лордом Фиц-Муллинсом? Штырь, а тебе не случалось быть шафером?
– Чего-чего, босс?
– Ну, шафером на свадьбе. Это тот тип, который стоит рядом с женихом и держит его за загривок, чтобы он в последнюю минуту не заартачился. За всем присматривает, всучает деньги священнику по окончании обряда, а затем удаляется, женится на первой подружке невесты и живет себе поживает.
Штырь мотнул головой.
– Чтоб я женился, босс, да ни в жисть!