Безумец и его сыновья
Шрифт:
В другой раз принялся бегать, хвататься за голову:
— Ой, комок перьев, а под ним-то ужас!
Его спрашивали:
— Чего орешь?
Алешка указывал:
— Напугал меня воробей на крыше чекистского дома!
Тогда одни от плута шарахались, другие, посмелее, пророчили:
— По ребрам твоим будет погуливать плетка. Смотри, дурак, навсегда упекут под эту крышу за такие слова.
На что тот смеялся:
— Где это видано, чтобы дурака упекали под крыши? Не дураки здесь одни повсюду
И взялся ночью безобразничать под комиссарскими окнами с ватагой собутыльников; орал попевки и терзал гармонику. Сам комиссар соскочил с кровати и вылез на балкон.
Пьяницы распевали песни столь громко, что невозможно было их слушать. Все дома в округе были разбужены. Так гудели и скакали ватажники, что не выдержал комиссар — приказал разошедшихся угомонить. Бросилась милиция на площадь — кого плетью протянули, кого успокоили зуботычиной. Все затихло, сам комиссар взялся разбираться и грозно спрашивал:
— Откуда такое к полуночи веселье?
Алешка выскочил вперед:
— Не ты наказал хоронить с песнями да частушечными вывертами? Не ты указывал — радостны должны быть в новой стране и похороны?
Воскликнул комиссар:
— Кого вы, сукины дети, хороните?
Плут ответил, не смущаясь:
— Ежели простых людишек принялись так провожать с музыкой, то мы, голытьба, подумали — как же тогда придется спроваживать знатных товарищей! Уж если на черни подзаборной вовсю наигрыши, и нет покоя балалайкам, то каков гром должен быть на настоящих проводах! Весь город должен тогда веселиться, отплясывать! Вот и решили заранее опробовать, чтоб не ударить лицом в грязь, когда помрет кто-нибудь из начальников! То-то его проводим, напляшемся!
— Ах, ты, — рассвирепел комиссар. И поднял было кулак — но вспомнил свой наказ и прикусил язык.
На следующий день поволоклись на кладбище горожане хоронить, как и прежде, с горестными воплями. Вылез из кабака беспутный гуляка и, узнав — отменен прежний указ, — искренне тому огорчился: «Надобно, чтоб в Веселии и умирали-то, приплясывая».
Сказали ему:
— Шел бы ты работать. Повсюду теперь новые порядки. С буржуями, кулаками управились, будут хватать бездельников! Добром не захочешь трудиться — поволокут силою.
На то возражал Алешка:
— Разве я, граждане, языком не работаю? Пляской я утруждаю свои ноги, а бедные мои пальцы вовсе стерлись на кнопках гармоники! Разве то не труд — каждый день терзать свою глотку? Семь потов стекает с меня, шатаюсь к вечеру от такой усталости не хуже последнего каменщика!
Ему сказали:
— Баламут! Шалаполка! Твой длинный язык завяжут узлом. Подвесят тебя, непутевого!
Алешка протестовал:
— Где это видано, чтоб непутевого подвешивали? У нас тех отлавливают, кто по путям-дорогам разгуливает!
Однако
Отловили чекисты праздного гуляку:
— Отчего не трудишься на наших стройках? На какие такие доходы набиваешь себя хлебом, наливаешься вином?
И поволокли плута на суровый допрос. Как ни вырывался, ни отнекивался, железной была хватка стражников. Дали ему для начала пинков за бродяжничество, подбавили кулаками за безделие:
— Поглядите-ка на ражего мужика! Это он нам-то канючит, что увечный да раненый, а у самого отъевшаяся рожа.
Рыдал Алешка:
— Помилосердствуйте, товарищи! Не ведаю — отчего я попал в подвалы, ознакомился с кутузкой, происхождения я вовсе незнатного, славлю повсюду в кабаках новую жизнь! Рад я вашему царству! Отпустите меня на четыре стороны.
— Ах ты, сукин сын! — отвечали. — Затеяли мы фабрики-заводы, а ты прохлаждаешься. На тебе пахать да мешки возить надобно.
И направили плута зачинать заводы и фабрики, пригрозили — если попытается сбежать — осудят его со всей строгостью как врага и кулацкого пособника. Наградили нового работника тачкой, одарили его лопатой:
— Ты не рад ли очищающему труду?
С плачем поволокся Алешка на котлован и, рыдая, приговаривал:
— Страшнее адовой муки мне тачка с киркой. Пострашнее самого голода возить на спине кирпичи, ворочать глину да камни. Отпустите меня, товарищи!
Ему пригрозили:
— Из тебя самого сделаем глину!
И взялись погонять плута, присматривать за ним. Горестно он возопил:
— Поистине, нет Веселии на земле!
И тому убивался.
А в лагерь, где сидел монах, прибыл новый начальник. Принялся похаживать по подвалам, заглядывать в ямы и расспрашивал, кто сидит еще там и жив. Ему сказали:
— Монах один дожидается смерти. Сидит до той поры, пока не выдумают ему такую лютую казнь, какой еще никогда не было.
Заглянул начальник в ту яму и сказал:
— Сидение там хуже смерти! Отпустите его — отсидел он свое. Не верю, чтоб после этого не повредился в рассудке.
Исполнили приказ услужливые слуги, расковали монаха, из ямы подняли, пришептывая:
— Повезло тебе — новая метла метет по-новому. Убирайся, если сможешь ходить, отсюда подобру-поздорову.
Монах же не мог и шагу сделать. И не видели его глаза, отвыкшие от дневного света. Смеялись над ним:
— Вот брыкается, точно новорожденный телок. В пору ему ставить подпорки, дать поводыря на дорогу.
Монах сказал:
— Сам готов ползти с проклятого места.
Ему сказали:
— Тут сто верст до ближайшей дороги — куда тебе, слепому. Не сгинул чудом в яме, стоит лишь выйти за лагерные ворота — сгинешь. Уже осень, и повсюду волчьи стаи, и нет человеческого жилья.
Он сказал:
— Поставьте меня за воротами лицом на Восток.
Тогда поставили его, ослепшего. Охранники ему удивились, иные говорили: