Безумие толпы
Шрифт:
Она кашлянула, и Рейн-Мари инстинктивно замерла на месте. Ей пришлось напомнить себе, что кашель больше не представляет угрозы. Чихание – не атака.
Вакцина сработала. Это был глобальный опыт. Чума и излечение от нее. И все же Рейн-Мари сделала над собой усилие, чтобы подойти и встать рядом с молодой женщиной, которая шмыгала носом.
– Вольтер говорил о Канаде: quelques arpents de neige, – произнесла Рейн-Мари. – Несколько десятин снега. Конечно, это были уничижительные слова. Оскорбление.
– Ничего личного. Я никак не хотела оскорбить ваш дом.
Рейн-Мари
– Я думаю, вы знаете разницу между оскорблением и комплиментом.
Потом она взглянула в окно. В том, что Хании Дауд и Вольтеру представлялось «несколькими десятинами снега» и сплошным злосчастьем, она видела иное. Катание на санках. На лыжах. Прогулки на снегоступах. Игру в хоккей на замерзшем озере. Посиделки перед камином с чашкой горячего шоколада, когда метель колотит в окна и стены. Есть ли что-нибудь более утешительное, чем ощущение безопасности и тепла в доме во время снежной бури?
– Вы знаете, что не бывает двух одинаковых снежинок?
– Неужели? – Вряд ли можно было найти слово, выражающее большее отсутствие интереса.
– Oui. Человек, которого звали Снежинка Бентли [112] , доказал это более века назад. Он родом из Вермонта. Это недалеко отсюда. Он вырос в лесной глуши, и его очаровало новое изобретение – фотография. И Бентли придумал, как фотографировать отдельные снежинки. Вроде бы легко, но попробуйте поймать хоть одну, я уж не говорю – сфотографировать. Его снимки удивительны. Прекрасны. Только тогда ученые смогли подтвердить предположение о том, что каждая снежинка уникальна. Их триллионы и триллионы. И все неповторимы. Все исключительны. Каждая – произведение искусства. Вы только представьте!
112
Уилсон Алвин Бентли (1865–1931) по прозвищу Снежинка – американский метеоролог и фотограф.
– И его имя было Снежинка? – удивилась Хания.
– Его звали Уилсон. Снежинка – это ласковое прозвище. – Рейн-Мари снова повернулась к окну, к ландшафту за стеклом. – Без этого толстого слоя снега урожай, цветы, даже животные погибнут. Снег – это защита от убийственных морозов. А весной он растает. Жидкое золото – так называют его фермеры. Они молятся, чтобы его было как можно больше. Занятная вещь – восприятие, правда?
– Что? – сказала Хания. – Я не слушала. Вы говорите о снеге? Я здесь три дня, и все только и говорят о погоде.
– И об убийстве.
– Да, похоже, одно неотделимо от другого.
Рейн-Мари выдохнула, и стекло перед ней затуманилось. Прекрасно сознавая, что, возможно, совершает ужасную ошибку, она все же сделала то, что было у нее на уме.
– Мне предстоит деликатная и, вероятно, неприятная миссия, и я хотела узнать, не захотите ли вы съездить со мной.
Брови Хании поползли вверх и практически исчезли под ее ярко-фиолетовым хиджабом.
– Зачем?
Хороший вопрос. «Зачем?» – спросила себя Рейн-Мари.
– Затем, что, по-моему, вам не следует оставаться одной.
– Оттого что я черная?
– Просто вы… вызываете раздражение. На вашем фоне я буду выглядеть более убедительной.
Хания рассмеялась, потом задумалась.
– А почему, собственно, нет? Делать нечего, кроме как глазеть на это. – Она махнула на бескрайние снега за окном.
Следуя за Рейн-Мари к машине, Хания зачерпнула горсть снега, уставилась на снежинки на своей варежке. Потом попыталась отделить одну из них. Не смогла. Она поднесла варежку поближе к глазам в попытке различить строение каждой снежинки, но те растаяли от ее дыхания, прежде чем она успела хоть что-то разглядеть.
Она подняла голову, посмотрела на сугробы, на снежные наносы. Клинышки снега на голых ветках, белые шапки на крыше гостиницы, на машинах, на каменной ограде…
Кругом снег, куда ни глянь.
В теплом салоне машины Хания поняла, что Рейн-Мари не назвала одну из главных причин, по которой она искала ее общества.
«Потому что вы мне симпатичны».
Ханию называли смелой. Ее называли удивительной. Называли неутомимой и вдохновляющей. Героиней. И она знала: все это правда.
Но никто не называл ее другом.
По дороге Рейн-Мари рассказала Хании историю Энид Гортон и объяснила, какую работу выполняла для семьи Гортон теперь: помогала наследникам, продававшим дом, разобраться в вещах матери.
– Вы сказали, что это может быть неприятным делом. Почему? Нашли что-то?
Тогда-то Рейн-Мари и поведала ей про обезьянок. Про странную коллекцию. Про книги и рисунки. Про линии на обоях в спальне.
Но о Юэне Камероне она умолчала. Ей казалось, что сначала нужно сказать об этом семье.
– Обезьянки? – Хания покачала головой. – И теперь вы собираетесь известить Гортонов, что мать семейства была спятившей. А меня пригласили в качестве примера: мол, вот какими бывают сумасшедшие?
Рейн-Мари подъехала к кирпичному дому на окраине Кауансвилла.
– Я вас пригласила, чтобы доказать, что и после ужасных событий люди все же могут исцелиться.
– Вы думаете, я исцелилась? – со смехом спросила Хания. – Вы думаете, я здорова? – Она повернулась на сиденье, уставилась на Рейн-Мари. – Нет, то, что вы видите, – зубоскальство, кривлянье. Я собрана из кусков и обломков, оставшихся на земле от других переломанных людей. Рука отсюда, нога оттуда. Воспоминание, стремление, желание. Все это сметано на живую нитку, чтобы я имела человеческий облик, но я не вполне человек.
– Создание Франкенштейна, – произнесла Рейн-Мари.
Хания рассмеялась:
– А я-то думала, вы меня утешите. Скажете, что я ошибаюсь. Что я прекрасна и принадлежу роду человеческому. А вы вместо этого называете меня монстром.
– Это существо не было монстром, – тихо сказала Рейн-Мари. – Монстром был доктор. – Она улыбнулась Хании. – Я вам сказала, что дело будет не из приятных, но вы согласились, чтобы составить мне компанию. Если это не доказывает, что вы во всех смыслах целы и невредимы, то я тогда не знаю, что такое цельность натуры. Вы прекрасны. И вы смелы.