Безумие в летнюю ночь
Шрифт:
– Ей-ей, Джон, мы этим поганцам чернопегим зададим жару. Верно, радость моя?
– И он подхватил, завертел-закружил ее, притиснул в углу, а она визжала от восторга и делала вид, что боится, как бы он ей чего не повредил. Стиви скорчил покаянную рожу, а она одернула платье, сказала да ладно, и они устроились по другую сторону огромного очага, а я, повернувшись к ним спиной, наворачивал солонину и ломоть за ломтем деревенский хлеб с маслом.
– Ешь, Джон, ничего не оставляй, - сказал он, и мое ухо уловило звук тайного поцелуя.
– Я устал, - сказал я.
– Вот и молодец!
– сказал Стиви, и они поцеловались, тут она прыснула, и, ненароком обернувшись, я увидел, как она взъерошила его и без
– Нет, ты погляди, какие у нее титьки!
– хамовато сказал Стиви и тут же схлопотал оплеуху.
Расправляясь с ужином, я услышал, как в ответ на пощечину он влепил ей поцелуй. И так, отбросив стыд, они любились в темном углу, а я тем временем, почти расправившись с ужином, собрался было уже приступить к разговору, но тут они, бросив меня, подхватились - пройтись, по их словам, до деревни: вон, мол, как день напоследок распогодился. Я попытался было удержать Стиви, но он только отмахнулся: у нас весь вечер впереди, а нет, так и утром не опоздаем. И я остался один в Усадьбе - слушал, как опустившаяся ночь доносит с лугов прощальные скрипучие вскрики коростеля, а из чащи томительно-медленное воркование голубей.
Закурил, попыхивая трубкой, устроился у огромного очага, и тут меня посетило предчувствие: зря я вообще появился в этом доме. Что и говорить, здесь я был в сравнительной безопасности, ведь дом этот принадлежал одному из тех, кто был опорой англичан на ирландской земле, он был одной из тысяч их неофициальных крепостей, тут никому и в голову не пришло бы искать смутьяна. Но коль скоро придется жить с девчонкой Стиви, а вернее - мне ли не знать Стиви, - с одной из его девчонок, менее подходящего места для человека, которому поручено расследовать промахи Стиви, не найти. Но постепенно тишина и покой отогнали прочие мысли, как и тогда, когда я катил по дороге. В городе, думалось мне, теперь так пусто, словно жители оставили его, грохочут по оголившимся улицам патрульные машины, их фары простреливают темные проулки и закоулки, и похоронным тук-тук, тук-постук звучат шаги патрулей, а следом за ними от двери к двери летит сдавленный вздох. Всего этого Стиви не испытал. Ему не довелось месяц за месяцем глядеть на проржавленные крыши городских задворков, вдыхать затхлый запах непроветренных спален - не то что нам. Подумать только, неужели в таких комнатенках работается лучше, чем тут, где стены утопают в сочной траве и где по весне дождь роняет с деревьев свою зеленую капель в кадки и чашечки цветов.
Бухнула парадная дверь, наполнив грохотом дом, в прихожей загремели шаги. И другая дверь отворилась и затворилась. Ночь пала на Усадьбу, просочилась в леса, примолкли голуби, лишь старый коростель неустанно трещал, пророча беду. И вновь отворилась дверь и прошаркали и затихли шаги по коридору; стариковский голос, прерываемый перханьем, заискивающе позвал:
– Это ты, Джипси?
Я не откликнулся, и вновь раздался льстивый стариковский голос, на этот раз чуть не у самой кухонной двери:
– Он ушел, Джипси? Ты здесь, красавушка?
Я промолчал, и шарканье, и палочный постук, и перханье приблизились, и вот уже бесноватый Кочетт возник на пороге, пытаясь разглядеть меня за пламенем свечи. Я сразу признал его - по длиннющей шее, торчащей из выреза рубахи, по журавлиным ногам и по безумному лицу, востроносому и узкому, как у кочета.
Даже здесь, в доме, он не снимал выцветшего котелка, лихо сбитого набок, и кутался в наброшенный на плечи плед. Лицо у него было совершенно птичье, пятнистое, с глазами-бусинами, а на затылке петушьим гребнем торчал хохол рыжеватых, лоснящихся от бриолина волос. Разглядывая меня, он то теребил отвисшую кожу на шее, то соскребывал пальцем рыжеватый налет с губ, словно пытался припомнить, приглашал ли он меня к себе или у него
– Джипси пошла пройтись со Стиви, мистер Кочетт.
– Да будет позволено спросить, кто вы такой, молодой человек?
– Брови его запрыгали, так он был возмущен, да и разговор этот давался ему нелегко.
– Я... друг мистера Лонга.
Он так фыркнул, что с крючковатого носа сорвалась капля.
– Мистера Лонга, - презрительно повторил он.
– Значит, вы еще один из этих самых? Так? Так или не так?
– Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, - сказал я и мысленно обругал Стиви: мог бы устроить меня и получше. Потому что тут старикан как затопочет каблуком об пол, как засучит руками и ногами - так разошелся, что я опасался, не погнал бы он меня взашей.
– Послушайте, вы, - издевательски пропищал он снова, - вы, видно, из этих, из свежеиспеченных патриотов? Так? Так? Вы, видно, считаете, что можно ворваться к любому человеку в дом, развалиться в его кресле, попивать его вино, так? А посмей он назвать вас хулиганом и хамом, запугать его? Значит, вы один из этих, так или не так?
В правой руке старикан держал графинчик, в котором что-то плескалось. Я решил его обезоружить.
– Извините великодушно, мистер Кочетт, - сказал я самым что ни на есть смиренным тоном, мне не хотелось ссориться со старым греховодником. Весьма сожалею, что вторгся в ваш дом. Я этого не хотел. Думаю, произошла ошибка... Я постараюсь разыскать вашу служанку... или Стиви... где бы они ни были... как можно скорее.
Жалкий лепет, что и говорить, но старикан просто опешил.
– Ого! Это что-то новое. Ничего не скажешь, вежливо. Вы, видно, совсем недавно вступили на этот путь, юноша, - добавил он как человек, наученный горьким опытом.
– Довольно!
– бросил я и угрюмо тронулся к двери.
Он остановил меня, когда я уже взялся за щеколду - я понятия не имел, куда пойду.
– Стойте! И правда довольно - вы извинились! Не уходите, юноша. Да не уходите же.
Я заметил, какой у него красивый выговор. Благодаря этим остаткам былого величия он, несмотря на всю глубину своего падения, оставался представителем расы победителей.
– Вы меня звали?
– спросил я.
– Да, - сказал он.
В полном молчании мы смотрели друг на друга; чуть погодя совершенно иным тоном, свободно и любезно, так, словно беседовал в клубе за графинчиком, он сказал:
– Не угодно ли выпить?
Я оторопело уставился на него.
– Пойдемте. Мне хотелось бы с вами поговорить. Впервые встречаю среди ваших человека, который, судя по всему, получил хоть какое-то воспитание. Вот почему мне и захотелось с вами поговорить. Могу предложить виски с содовой. Не откажите разделить компанию.
Я вернулся - не стану отрицать, его слова мне польстили, - но прежде всего потому, что я понятия не имел, как мне быть; наши шаги по плиткам прихожей отдавались так гулко, словно это был не дом, а склеп, повсюду стоял затхлый запах не то нежилых, не то запущенных комнат. Гостиная у него, как я и ожидал, была отличная, но обшарпанная и обтерханная, как бродяга. Из дальнего ее угла несло нещадным жаром от топящегося камина; остановясь около камина, он щедрой мерой плеснул мне виски в стакан, трещины которого побурели от многолетних наслоений, не переставая разглядывать меня из-за керосиновой лампы с розовым резервуаром, от резкого, ничем не затененного света которой и голый, не прикрытый ковром пол, и мраморный камин, крапчатый от пятен и трещин, и горки для фарфора без фарфора с расколотыми стеклами выглядели еще более убогими и грязными; и передо мной встали дворы, где валялись проржавевшие маслобойки, дырявые бочки с выбитыми клепками, и везде и повсюду проступила поросль плесени и зеленые пятна сырости.