Безумная парочка

Элберт Джойс

– Не сиди так, просто потягивая шампанское, дорогой.

Она уже добилась того, что её соски отвердели, и продолжала теребить их пальцами, скрестив руки на груди. Правая касалась левого соска, а левая – правого. На красивом лице Сары блуждала счастливая, жадная, ненасытная улыбка.

– Сделай что-нибудь, Харри. Помоги мне немножко.

Харри поставил свой бокал возле бокалы Сары. Она не знала, что к его возбуждению примешивалось некоторое отвращение. Большие груди манили Харри, одновременно пробуждая в нем страх. Он не мог отрицать, что они завораживают его и при этом кажутся чем-то враждебным.

Ему казалось, что они недвусмысленно требуют, чтобы их касались, ласкали, целовали, сосали, покусывали, заливали спермой. Похоже, Сара желала этого ежеминутно, и утолить её голод было нелегко.

– Помочь тебе? – произнес Харри. – Но ты прекрасно обходишься без меня, Сара. Делаешь все так здорово.

– И все же хуже, чем это делаешь ты.

Он положил руку между её бедер и ощутил выделившуюся влагу. Окна были закрыты шторами, кондиционер работал почти бесшумно, и на темный пол падал лишь один тонкий луч вечернего калифорнийского солнца – луч надежды. Надежды на что? – спросил себя Харри. На развод? Нелепая мысль. Однако сейчас он впервые пожалел о том, что познакомился с этой непонятной и требовательной женщиной.

– У меня был такой тяжелый день, – вздохнула она. – Я смертельно устала. Все время находилась на солнце. И ужасно хочу расслабиться. Сними с меня сапоги, дорогой, ладно? Позже мы закажем в номер что-нибудь экстравагантное.

Харри принялся покорно расстегивать бежевые габардиновые брюки. Он стянул их с округлых бедер и крепких мускулистых ног. Ее щиколотки, как и ступни, не отличались изяществом. Она была крупной женщиной. Под брюками находились трусики телесного цвета, пояс и чулки. Харри снял трусики и посмотрел на золотистые лобковые волосы. Постриженная растительность имела форму сердечка. Эта картина всегда будоражила Харри… с той минуты, когда он впервые увидел её в лесу возле Пилгрим-Лейка («Давай совершим дальнюю прогулку, – сказала Сара, – ты ведь хорошо знаешь эти места.») Реакция Харри до сих пор оставалась неоднозначной – к возбуждению примешивалось отвращение. До встречи с Сарой он переспал с множеством женщин, видел и делал буквально все – во всяком случае, так он считал. Однако Сара разбудила в нем совершенно новые ощущения. После знакомства с ней все прежние женщины превратились в тусклые тени – все, кроме одной.

– А теперь – мои подвязки, дорогой.

Она имела в виду пояс с резинками. Он уже начинал привыкать к различию между их словарями.

– Ты насквозь промокла, – сказал Харри.

– Я сегодня дважды мастурбировала в гримерной. В промежутках между дублями. Правда, я испорченная?

Он не был уверен в том, что она говорит правду. Она часто произносила что-то, желая шокировать его. Подразнить. Разбудить воображение. Она была отличной актрисой – отрицать это не имело смысла.

Через мгновение она начала ласкать себя, раздвинула свои лобковые волосы, позволяя Харри увидеть розовую плоть. Он отхлебнул шампанское, не отводя глаз от Сары. Она нуждалась в его пристальном взгляде, удовлетворявшем её безграничный нарциссизм.

– Это уже лучше, – сказала Сара. – Гораздо, гораздо лучше. Ты присоединишься ко мне, дорогой?

Харри лениво протянул руки к её грудям. Они ждали его нежных прикосновений, которые заставляли Сару стонать подобно раненой

рыси. Потом Харри пустил в ход свой язык, и на сосках заблестела слюна. Сара продолжала ласкать себя, её тело ритмично затрепетало. Харри целовал, лизал, покусывал её, пока она не добралась до своего первого победного оргазма. Только после этого дрожащая женщина позволила ему раздеться и заняться с ней любовью по полной программе…

Пять миллионов долларов.

По старым американским меркам эта сумма была огромной. Такие цифры с трудом умещались в сознании Харри. Не усмехнется ли приветливый (как утверждала Сара) Иэн Николсон, услышав такую дерзкую просьбу? Однако банкир согласился встретиться с Харри.

Он свернул с длинной улицы, тянувшейся вдоль сада, и оказался на Рю де Риволи среди темных торговых рядов.

Летние люди. Он и Алексис обещали друг другу, что станут ими. Где она сейчас, что делает, с кем живет? Ни один мужчина не сможет встать между ними. Саре тоже не удалось сделать это. Жены, мужья, любовники. Другие люди не имели значения, они были лишь средством для достижения цели.

11

Иногда, когда мне хватает мужества, я размышляю о моей жизни. Мне кажется, что на самом деле за мои двадцать шесть лет я прожила не одну жизнь. Один Бог ведает, что меня ждет в будущем: новые имиджи, повороты судьбы, различные маски. Боюсь ли я этого? Возможно, да. Но ещё я испытываю любопытство. Мне всегда хотелось изучать мир. Я от рождения была любопытной – в отличие от матери, которая умерла, почти ничего не повидав.

– Шоффе, не шевелись!

– Извините, мадам. Я больше не буду двигаться, обещаю вам.

Приближался вечер. Я находилась в знаменитом Доме моды мадам Терезы. Она примеряла на мне коричневое бархатное платье, опускавшееся ровно на два дюйма ниже колен. Оно предназначалось для июльского показа. Мадам что-то в нем не устраивало, она неистово втыкала булавки, а я заставляла себя стоять неподвижно, помня о том, что мне платят весьма неплохо по парижским меркам.

– Когда-нибудь я воткну булавку в твое самое нежное место, если ты будешь крутиться.

– Я не останусь у вас в долгу, мадам.

– Не забывайся.

– А вы всегда владели собой, когда были молоды?

Когда эти слова сорвались с моего языка, мне захотелось откусить его. Больше всего на свете мадам не любила напоминаний о своем возрасте. Судя по газетным заметкам, он находился в интервале от пятидесяти одного года до шестидесяти двух лет. Точную цифру знала только сама мадам, некогда славившаяся своей красотой. Конечно, её раздражали красивые молодые манекенщицы. Мы постоянно напоминали ей об утраченной молодости.

Шоффе Нувилер.

Так меня теперь зовут. Мои уши до сих пор не привыкли к новым имени и фамилии. Алексис Маринго больше не существует. Я – парижская манекенщица. Мадам Тереза борется с Шанель и Шиап за право называться ведущим дизайнером и первой стервой в мире высокой моды. Она отыскала меня в жалком парижском кафе на Буль Миш и дала новое имя. Она с ходу заявила: «Довольно сидеть здесь с интригующим выражением на бледном лице!» Потом решила, что я нуждаюсь в новом имени, и потребовала, чтобы я перекрасила волосы. Я не хотела менять имя и яростно заявила об этом.