Безумный поклонник Бодлера
Шрифт:
– Как раз на вырученные от литературного творчества деньги я и буду жить, – неуверенно сообщил он. – Написать роман за пару месяцев – это сущие пустяки. За год получается шесть книг, которые, как мне кажется, будут неплохо оплачены.
– Альфонс, ты только послушай, что он говорит! – воскликнула Каролина, роняя десертную вилку. – Он рассуждает как дитя! Скажи ему что-нибудь!
– Послушай, брат, – терпеливо начал Альфонс. – Судьба писателя складывается по-разному. Кому-то сразу удается продать свои рукописи издателям, а кто-то бегает по редакциям всю жизнь и не может пристроить ни строчки. Необходимо иметь основной источник дохода. Профессия юриста открывает перед тобой широкие возможности и позволяет в свободное от судебных заседаний время предаваться творчеству. Как ты смотришь на то, чтобы продолжить образование на поприще
– Ну что же, возможно, это наименьшее из зол, – задумчиво протянул Шарль, устав сопротивляться уговорам. – Так уж и быть, я согласен поступить на юридический факультет.
За время отсутствия родителей Шарль необычайно сблизился с Альфонсом и поверял брату все свои тайны. Дошло до того, что Альфонс, служивший в суде Фонтенбло, даже отвел Шарля к своему врачу, когда тот подцепил гонорею, переспав с молоденькой еврейкой-проституткой Сарой по прозвищу Косенькая. Что ж тут скрывать? Возлюбленная Шарля и вправду была косоглазая, убогая девица. И юношу влекло к Саре как раз ее уродство. Он находил особое удовольствие в обладании больной нескладной шлюхой, являвшейся полной противоположностью ангелоподобной Каролине. Разгуливая с Косенькой по Парижу, он выделялся из уличной толпы, к чему постоянно стремилась его мятежная душа, и брезгливо-недоуменные взгляды обывателей будили в нем мрачную гордыню. Кроме того, во внешности этой продажной девки совсем уж ничего не напоминало добропорядочную мадам Опик, и образ матери, внезапно всплывший в его воображении во время любовных утех, не мог испортить низменного удовольствия. Правда, за это приходилось расплачиваться собственным здоровьем. Но это тоже была часть игры, очередной вызов обществу, и Шарль испытывал особое наслаждение парии, спустившегося на самое дно сточной канавы под названием жизнь.
– Конечно, мужа люблю, – не моргнув глазом, ответила я, глядя в расстроенное Володино лицо. – Ты же видел, какой он у меня красавчик. Мы с ним часто ругаемся, а затем миримся. Обычно я пережидаю пару дней у мамы, потом возвращаюсь домой, и наша страсть вспыхивает с новой силой. Кстати, надо бы маме позвонить. Спасибо за гостеприимство, я, пожалуй, поеду к ней.
Я открыла сумку и в первый раз за эту ночь заглянула в нее при нормальном освещении. Внезапно обнаруженная мною пачка денег была на месте, но окровавленного ножа не оказалось. Не было и «Самсунга» последней модели, с которым я не расстаюсь ни при каких обстоятельствах. Во всяком случае, навскидку найти смартфон не удалось. Чтобы не светить перед Вовкой деньгами, я деловито попросила:
– Сделай одолжение, набери мой номер, что-то аппарат не могу найти.
Левченко покладисто достал из черной форменной куртки с желтой надписью «security» простенький дешевый аппарат и протянул мне.
– Сама набери, вдруг номер запомню. – Он усмехнулся с детства знакомой улыбкой и покраснел до корней волос. – Буду тебе названивать, а муж станет ревновать. И не забудь удалить потом номер из памяти.
Я с удивлением посмотрела на Льва. Он что, серьезно? Мы же тогда были детьми и играли во влюбленность. Похоже, он до сих пор продолжает эту игру. Набрав свой номер, я выслушала, что абонент не может ответить на вызов, и принялась жать на кнопки, набирая номер матушки. Ее номер тоже не отвечал. Это было по меньшей мере странно, ведь мама, так же, как и я, никогда не расстается со своим смартфоном. Тогда я позвонила ее подружке. Уж Галина-то наверняка снимет трубку! Но и мамина любовница не торопилась откликнуться. Что за черт? Это уже совсем ни на что не похоже. Хотя чему я удивляюсь? Лучано решил основательно испортить нам жизнь. И, судя по всему, у него это получается. Пронзительный телефонный звонок прорезал ночную тишину, и я с удивлением посмотрела на телефон Льва. Аппарат в моей руке, по которому я продолжала дозваниваться Галине, гудел долгими гудками и, следовательно, звонить не мог. Мы с Левченко переглянулись и уставились на лежащую на столе сумку, которую я отложила в сторону, когда начала звонить матери. Устав шифроваться, я вытряхнула все, что в ней было, на стол и только тогда увидела розовый аппарат с огромными клавишами из тех, которые покупают маленьким детям. Глядя, как я недоверчиво разглядываю надрывающийся телефон, Вовка спросил:
– Это твой?
Я отрицательно мотнула головой и протянула:
– Впервые вижу.
– Так и будешь сидеть? Или ответишь?
Двумя пальцами я взяла розовый кусок пластика, издающий тревожные звуки вызова, и нажала алую клавишу с пиктограммой зеленой трубки, символизирующую прием.
Не говоря ни слова, я слушала тишину на том конце провода. Когда раздался глуховатый мужской голос, я подумала, что схожу с ума.
– Здравствуй, Кира, – внятно проговорила трубка.
Я молчала, пытаясь понять,
– У меня к тебе претензии, Кира. И они настолько серьезны, что я намерен лишить тебя жизни.
Именно потому, что неведомый собеседник говорил очень спокойно, я ему поверила. Поверила сразу и навсегда. Таким тоном не лгут.
– Но ты можешь откупиться. Одно слово – да или нет?
– Да, – не раздумывая, выпалила я. Несомненно, я разговариваю с тем самым психом, который убил Артурчика и упек меня в острог. Такой ни перед чем не остановится! Без раздумий отдам ему все, что угодно, лишь бы он оставил меня в покое.
– Я готов обменять твою жизнь на цветы, которые ты должна будешь забирать из указанных мною мест. Ты будешь получать инструкции, а уж насколько верно их истолкуешь – зависит только от тебя. Ты мне отвратительна, Кира, и удачи желать я не буду, но если выполнишь нашу договоренность – слово свое сдержу. Обещаю, что, если все пять цветов окажутся у меня, ты уйдешь живая и невредимая. А если поймешь, за что тебя наказывают, получишь новый загранпаспорт, приличную сумму денег и полную свободу передвижения по миру. Ну что, по рукам?
– По рукам, – прошептала я.
– Вот и отлично!
Я медленно опустила трубку, в которой уже слышались короткие гудки. Что за цветы, на которые этот ненормальный собирается менять мою жизнь? Как я узнаю, где их искать? И как пойму, что это именно то, что ему нужно?
– Кира, все в порядке? – Вовка тронул меня за плечо, выводя из прострации.
Я повернулась к приятелю и медленно кивнула головой.
– Да. Конечно. Разумеется. В порядке.
И тут я заметила, что друг держит в руках пожелтевший от времени листок, вырванный из какой-то книги.
– Что это?
– Стихи.
Лев усмехнулся и снова залился жарким румянцем.
– Забавные. Про лесбиянок. Я не очень-то смыслю в стихах, но, кажется, эти хорошие. Похоже, кто-то из зарубежных классиков написал.
Я знаю только одного человека, обожающего классическую поэзию. Чертов Лучано.
– Где ты их взял?
– Ты же сама из сумки вытряхнула…
Я выхватила листок и принялась его внимательно рассматривать. Стихотворный текст шел только с одной стороны. На обратной стороне страницы красовалась гравюра в стиле Дюрера. Перевернув листок, я пробежала глазами стихи. «Окаянные женщины».
Глаза их за море уходят, как скитальцы, Задумчивы они, как стадо на песке, А ноги льнут к ногам, и к пальцам жмутся пальцы И в дрожи горестной, и в сладостной тоске. Вот эти влюблены и чувств своих не прячут, Любовь ребячьих лет читая по складам. В дубравах, где ручьи стрекочут и судачат, Робеющая страсть блуждает по кустам. А те, как две сестры, походкой величавой Ступают между скал, где привидений рой Святой Антоний зрел и груди грозной лавой Валились на него, терзая наготой. Другие, на менад измученных похожи, В пещерах, где от смол – и чад, и ярый пыл, Зовут тебя, о Вакх, вопя от жаркой дрожи, Чтоб ты им совести укоры усыпил. А вон и те, кто, бич под тихой рясой пряча, Любя наперстный крест, одни в тиши ночной, Одни в глуши лесной, одни во тьме незрячей, Сливают слезы мук с блаженною слюной. Вас, дев и дьяволиц, страдалиц и чудовищ, Люблю вас, нашу явь презревшие умы! Вы с бесконечности взыскуете сокровищ, Вы, богомолицы, и вы, исчадья тьмы! То плачете, а то кричите в исступленье, О сестры бедные! Душа за вас скорбит! За муки хмурые, за боль неутоленья, За сердце, где любовь, как пепел в урнах, спит [2] .2
Перевод С. Петрова.