Безупречный
Шрифт:
– Все.
Я фыркаю.
– Звучит восхитительно.
Ретт издает рычащий звук и бросает свой телефон на стол с такой силой, что он проезжает почти на всю длину.
– Я для тебя просто большая шутка? Я только что потерял еще одного спонсора. Ты думаешь, все, над чем я работал последние десять лет, кружа по стадиону, смешно?
Я поворачиваюсь и смотрю на него. Очевидно, что сегодня утром мы не будем язвительно подшучивать. Он действительно расстроен.
– Я не нахожу это даже отдаленно забавным.
Он
Вздох сотрясает мое тело, и я подхожу, чтобы отодвинуть стул рядом с ним, а не напротив. Когда я сажусь возле него, он по-прежнему не поднимает глаз. Ретт явно пробует какую-то технику глубокого дыхания, основанную на свисте воздуха в его ноздрях.
Моя глиняная кружка со звоном ударяется о стол, когда я протягиваю другую руку к его широкой спине. Я колеблюсь, рука дрожит над его простой белой футболкой, потому что я серьезно сомневаюсь насчет того, стоит ли прикасаться к нему.
Это немного похоже на попытку просунуть руку между досками забора, чтобы погладить незнакомую собаку. Они могут быть очень хорошими мальчиками, которые любят внимание. Или они могут укусить тебя.
Но я эмпат. И ответственная за порядок. Я вижу исходящее от него разочарование. Объятия всегда помогают мне почувствовать себя лучше, но я не собираюсь обнимать его – в основном потому, что мне это доставит гораздо больше удовольствия, чем положено профессионалу. Однако нежное похлопывание по спине никогда никому не причиняло вреда.
Так что я опускаю руку ему на плечо. Сначала сжимаю его, но Ретт вздрагивает и делает глубокий вдох, будто ему больно.
Я убираю руку. Когда Ретт никак на это не реагирует, не пытается отодвинуться от меня, я кладу руку назад, на этот раз немного ниже. Провожу ей по гребню его лопатки через ткань футболки.
Я описываю рукой мягкий круг, как это делал со мной мой папа, когда у меня были тяжелые дни. Он сидел в кресле рядом с моей больничной койкой и часами растирал мне спину. И он никогда не жаловался.
– Я была нездорова в подростковом возрасте. Мне сделали операцию, которая пошла не так, – тихо говорю я, позволяя себе вспомнить то время. – Я провела много времени в больнице. Какое-то время я даже думала, что никогда не покину ее. И тогда я придумала новый взгляд на вещи. Тебе интересно услышать о размышлениях вечно оптимистичного подростка?
– Конечно. – Его голос звучит напряженно, и он сильнее прижимает ладони ко лбу.
– Если бы это были твои последние мгновения на земле, ты бы ушел счастливым?
Его ответный вздох прерывистый. Он прочищает горло.
– Нет.
– Но почему? У тебя так много всего есть. Ты так многого добился. Ничья жизнь не идеальна.
Теперь
– Ты читала обо мне в Интернете? Это все просто, – он издает грустный смешок, – глупо.
– Да, – соглашаюсь я, мрачно кивая и убирая руку.
– Я получил электронное письмо от твоего отца с предложением раскрутить все так, будто я шутил о ненависти к молоку.
Я слегка поворачиваюсь к нему, потягивая обжигающе горячий кофе и вдыхая его аромат.
– Ты мог бы.
– Но я не хочу этого делать.
Я наклоняю голову.
– Почему?
Он всплескивает руками в отчаянии.
– Потому что это правда! Я чертовски ненавижу молоко. И это не должно быть преступлением.
Мои щеки подергиваются, когда я изо всех сил пытаюсь сдержать улыбку, у меня вырывается хриплый смех.
– Видишь? Ты смеешься надо мной. – Он проводит рукой по щетине на подбородке, прежде чем провести пальцем по моему лицу в форме буквы «U». – Ты была такой с того первого дня в офисе. Эта маленькая ехидная ухмылка.
Теперь я сажусь прямо, а он снова опускает взгляд.
– Ретт. – Он закатывает глаза и избегает любого зрительного контакта со мной, как капризный ребенок. Я наклоняюсь вперед и прижимаюсь своим коленом к его. – Ретт.
Когда он обращает все свое внимание на меня, мое сердце бешено колотится в груди. Ни один мужчина не имеет права выглядеть так хорошо, как он. Темные ресницы, квадратная челюсть.
Одним движением головы я возвращаю себе концентрацию.
– Я не смеялась над тобой. Я смеялась над этой ситуацией. Потому что знаешь, что я думаю?
– Ага. Что я тупой ковбой.
Я вздрагиваю, морща лицо.
– Нет. Я думаю, они раздули это настолько сильно, что я не могу удержаться от смеха. Кого, черт возьми, волнует, что ты предпочитаешь пить? Я смеюсь, или ухмыляюсь, или что бы ты там ни думал, потому что вся эта ситуация настолько оскорбительна и притянута за уши, что, если бы я не смеялась над ней, то сразу бы уволилась с работы и стала личным тренером.
Он тупо смотрит на меня, его глаза бегают по моему лицу, словно он ищет доказательства того, что я шучу.
– Если я слишком много думаю об этом, это заставляет меня злиться из-за тебя. А я не хочу злиться.
Он смотрит вниз на свои руки и крутит серебряное кольцо на пальце, прежде чем прошептать:
– Хорошо.
Боже, для него действительно стало обычным быть уязвимым, неуверенным в себе маленьким мальчиком. Я снова толкаю его в колено.
– Хорошо, – повторяю я. – Ты собираешься сказать мне, почему ты так сильно ненавидишь молоко?
– Когда-нибудь пробовала сырое фермерское молоко? – спрашивает он.