Безутешная плоть
Шрифт:
Хозяйка с гордостью извещает тебя, что снимала атласные занавески и стирала их собственными руками.
– Видите ли, Бог благ. Я вдова, и сыновья мои разъехались. Но мне дается столько сил. Не для себя, для других. Бог по-прежнему одаряет меня силой!
Ты не можешь понять, радоваться или нет тому, что после ее ухода остаешься одна.
– Мваканака, Мамбо Джизу, – слышишь ты, как напевает вдова, идя по двору к своему дому.
Раскладывая вещи по грязным ящикам, ты клянешься, что, когда придет время уезжать, ты не пойдешь по вдовьей дорожке, как пришла – ни с чем.
Основное время ты проводишь, сидя на кровати и размышляя об очередном просчете, думая о том, как уже ненавидишь свою комнату. Правда, иногда прикидываешь, как
Изредка ты осмеливаешься выйти подышать воздухом в сад или посидеть на пеньке – спиленной жакаранде у ворот. У ворот ты превозмогаешь себя. Вдруг деревенское воспитание становится преимуществом.
– Привет, как прошел день? Как вообще, как там, откуда вы идете? – приветствуешь ты прохожих.
Ты так редко говоришь, что пугаешься звука собственного голоса, и поэтому не улыбаешься. Люди тоже не улыбаются. Иногда не отвечают.
Раз в неделю ты ходишь за покупками в крошечный супермаркет, имеющий такой же аховый вид, как и ты. Выйдя со двора, ты стараешься придать походке пружинистости, чтобы идти, как женщина, у которой на дне сумки туча долларовых банкнот. В магазине это притворство тебя душит, как будто ты надела слишком тугой корсет. Сделав покупки, ты не хочешь выходить на улицу, потому что сумка топорщится от дешевых пластиковых бутылок, малюсеньких пакетиков и крошечных коробочек. Растительное масло, глицерин для кожи, свечи на случай отключения электричества, спички – все кричит о твоей бедности.
Ты складываешь запасы в углу кухонного серванта, подальше от продуктов других жильцов. Ты копишь еду точно так же, как сбережения из рекламного агентства, что хранятся на счету одного строительного общества, по принципу «меньше значит больше»: меньше есть значит меньше тратить, в итоге у тебя больше наличных. Больше денег на ежемесячных банковских выписках со счета значит больше времени, чтобы привести в порядок свою жизнь. На завтрак жидкая кукурузная каша, практически несъедобная, так как на вдовьей плите невозможно толком ни варить, ни тушить. На обед ты ту же кашу загущаешь в угали [10] . Чтобы полакомиться, начинаешь таскать листья – пару в день – со вдовьего огорода.
10
Распространенное блюдо, каша или пюре на основе кукурузной муки, которое принято есть руками.
Все остальное время ты сидишь у окна, уставившись мимо когда-то младенчески-розовой, а теперь желтеющей ткани на неаккуратный хозяйкин газон. Когда становится нестерпимо скучно, ты чуть сдвигаешься, чтобы в поле зрения попала плита, которую мистер и миссис Маньянги заложили на месте будущего студенческого поселения. Иногда за бетоном ты видишь призрачный силуэт вдовы, она ходит взад-вперед по гостиной.
Ты беспокоишься, как бы не начать подумывать со всем этим покончить, ведь делать тебе нечего: ни дома, ни работы, ни прочных семейных связей. Такие мысли погружают тебя в болото, пенящееся чувством вины. Тебе не удалось ничегошеньки из себя сделать, но ведь матери, погребенной в нищей деревне, еще тяжелее. Как ты, получив такое образование, можешь думать, что тебе труднее, чем ей? Матери, которая уже и не женщина почти и настолько замордована жизнью, что
Ты растеряла университетских друзей, потому что не могла поддерживать их образ жизни и не хотела, чтобы над тобой смеялись. Спустя годы, после внезапного ухода из рекламного агентства ты отдалилась и от бывших коллег. В первые дни пребывания у Май Маньянги ты истязаешь себя мыслью о том, что, кроме самой себя, тебе некого винить в том, что ты лишилась статуса составителя рекламных текстов. Тебе следовало бы потерпеть белых людей, которые ставили свое имя под твоими слоганами и стишками. Ты проводишь много времени в сожалениях о том, что исключительно из-за принципа сама вырыла себе могилу. А возраст не позволяет тебе надеяться на место в этой сфере, так как в творческих отделах теперь работает молодежь с прическами ирокез и пирсингом в бровях, языках и пупках.
От гнетущих мыслей ты отвлекаешься в воскресенье, спустя несколько недель после заселения, когда по вдовьему гравию шуршит разбитая синяя «Тойота».
В облаке выхлопных газов она останавливается у навеса на несколько машин точнехонько так, чтобы никто больше заехать не мог.
Оторвав взгляд от журнала, который ты прихватила в рекламном агентстве и читаешь уже в сотый раз, в проеме водительской двери ты видишь мускулистые ноги. Длинная мускулистая рука змеей тянется к задней двери и шарит в поисках ручки, наконец дверь открывается.
Выпрыгивают полдюжины детей.
– Мбуйя! – вопят они.
Дети прилагают все усилия, чтобы разорить вдовий огород. От их прыжков крошатся грядки, рвутся ветки виноградных кустов.
– Эй, ну ты посмотри, что делается! Вот подождите, кто-нибудь увидит, что вы творите, – кричит их отец, быстро выходя из машины. – Будет вам такая взбучка, ввек не забудете. Если бабушка не захочет, уж я постараюсь, будьте уверены.
Дети смеются, визжат и припускают быстрее, замолотив кулаками по вдовьей двери.
– Мбуйя! – опять кричат они, когда дверь открывается и вдова приглашает их в дом.
Их приезд дарит тебе возможность поразмыслить о мужчине. Вполне себе средство для достижения другой жизни, по которой ты тоскуешь, прочь от этого нигде, от этих дней, разверзающихся позади тебя пустотой. Ты не думаешь о любви, ты одержима лишь одной мыслью: что джентльмен может дать тебе, как вдовий сын может послужить гарантией, что ты не рухнешь окончательно.
Ты глотаешь слюну, выступившую во рту, как будто ты куснула лимон, и тут с другой стороны машины открывается дверь и выходит женщина.
– Я не останусь в машине, – заявляет она. – Говорю тебе, не останусь.
Конечности у мужчины слишком длинные. Они двигаются, как лента конвейера, будто хрящи и связки на несколько размеров больше, чем кости. Шагая, он ставит огромные ноги на гравий. Вытирает ладони о мятую рубашку. Потом прислоняется к машине и мрачно закуривает сигарету.
– Сегодня я с ней поговорю, – упорствует женщина. – Что бы ты там ни бубнил, я это сделаю.
Ты черпаешь со дна презрение, мучившее тебя все недели проживания у вдовы. Насмешка мужчины, грея душу, набирает язвительности, а из тебя сочится яд, он мешается с его, и все обрушивается на женщину.