Безжалостный
Шрифт:
Трей стреляет ему в лицо. И стреляет еще дважды, когда отец, уже мертвый, лежит на полу.
Я все это наблюдаю, потом отворачиваюсь.
У детей есть способ справляться с психологическими травмами. Следуя ему, я говорю себе, что с отцом будет все в порядке, пока не приедет «Скорая помощь». Потом фельдшеры увезут его и кузину Дейвену в больницу, где они оживут в мгновение ока – оживут, поправятся и скоро вернутся домой.
В мгновение ока. Все хорошее случается в мгновение ока. Об этом говорит любая сказка.
Никто
Всех сгоняют в гостиную и столовую. Заставляют сесть на пол, стулья, диваны.
Трей вновь подходит к Юэну, требует показать, где сейф, в котором хранятся несуществующие золотые монеты.
Юэн предлагает отвезти Трея в городской магазин и открыть сейф, единственный, который находится там.
Трей думает, что не стоит ему уезжать от сокровищницы Мидаса, спрятанной в этом самом доме.
Я не вслушиваюсь в их спор, я еще слишком многого не понимаю, как и положено обыкновенным детям, и все же чувствую, что Трей не верит в существование сокровищницы. Он выдумал эту историю, чтобы втянуть в это дело своих дружков.
Если на то пошло, намерение у него одно – убить нас всех. Какая-то атавистическая часть моего мозга, в которой живет опыт прошлых поколений, заставляет меня признать, что двое уже мертвы и скоро будут убиты остальные.
После убийства Дейвены и моего отца мужчинам, которые пришли с Треем, терять больше нечего. Как сообщники и похитители, они уже кандидаты на смертный приговор или пожизненное заключение.
Потом полиция установит, что все трое находились под действием метамфетамина и жаждали насилия.
В раздражении Трей разбивает прикладом лицо Юэна, потом стреляет ему в живот.
К этому времени я уже не отворачиваюсь от происходящего. Я очень напуган, но по какой-то причине чувствую, что должен все видеть.
Трея больше не интересует сокровищница с монетами, которой не существует. Он – Судьба и, изображая из себя змея, который, забравшись в курятник, переползает от яйца к яйцу, он переходит от одного сидящего родственника к другому.
Приветствует каждого по имени, иногда произносит грубое слово или делает неприличное предложение, кого-то удостаивает комплимента. Независимо от того, что говорит, убивает каждого.
В том, что произошло в этом деревенском доме, я хочу отметить два необычных момента. Первый – даже после первых убийств в гостиной достаточно людей, чтобы броситься на Трея и скрутить его, прежде чем он сможет застрелить их всех, однако никто не предпринимает такой попытки. Они видят, как он убивает их одного за другим, в том порядке, в каком они сидят, кто-то плачет и молит о пощаде, кто-то тупо смотрит перед собой, но они не оказывают сопротивления.
Мы видели, как такое случалось в последовавшие за убийством семьи Дюран двадцать восемь лет, но в тот вечер – это впервые, это феномен.
Все жертвы настолько не верили в существование
Или они смогли узнать Зло, но не смогли поверить, что сила, противостоящая Злу, всегда наготове, чтобы помочь им вступить в борьбу и выжить?
Возможно, взращенный нарциссизм нашей эпохи лишает некоторых способности представить себе свою смерть, даже когда пуля уже вылетает из ствола.
Второй момент связан со мной: я выживаю. Как я выживаю, объяснить легко. Почему – выходит за пределы моего понимания.
После того, как я становлюсь свидетелем еще трех убийств, страх полностью покидает меня. Я знаю, что должен делать.
Я не убегаю. Не прячусь. Такие мысли не приходят в голову.
Сначала я иду к моей кузине Дейвене и расправляю ее юбку. Потом скатываю со скамеечки и укладываю на спину. Убираю волосы с ее прекрасного лица.
– Прощай, – говорю я.
Лицо моего отца разбито и завалено внутрь. На спинке стула висит шаль тети Элен. Я закрываю ею лицо отца.
– Прощай.
Трей идет по комнате, один за другим убивает людей, я иду следом, отставая на несколько смертей, делаю все, что могу, чтобы вернуть убитым толику достоинства.
Психолог может сказать, что это действия мальчика, который не отдает себе отчета в том, что делает, но это неправильно. Воздавая должное мертвым, я полностью осознаю, что делаю и где нахожусь, и знаю, что остановить убийства не в моих силах, и в этой комнате, и в соседней.
Теперь меня покидает не только страх, но и ужас, и для того, чтобы довести дело, за которое взялся, до конца, я больше не испытываю отвращения. Это члены моей семьи, и ничто в их смерти не должно вызывать у меня брезгливости, как не вызывало при жизни.
Каждому я говорю: «Прощай».
Я продолжаю свой скорбный труд, и хотя понимаю, что, наверное, наступит момент, когда я дам волю чувствам, пока я не плачу.
Кузина Карина, через неделю ей исполнилось бы двадцать лет, сидит на стуле с прямой спинкой, голова откинута к стене. Перед тем, как ее застрелили, она потеряла контроль над мочевым пузырем. Юбка намокла, чулки тоже.
Направляясь к дивану, чтобы взять лежащий на нем кашемировый шарф и укрыть колени и ноги Карины, я отступаю на шаг, пропуская одного из дружков Трея.
Бледного, усатого, с отвратительными лихорадками на губах. Он собирает женские сумочки.
И пока я прикрываю Карину шарфом («Прощай») и обхожу других жертв, чтобы понять, что я могу для них сделать, бледный мужчина с лихорадками роется в сумочках в поисках денег и забирает бумажники у мужчин.
Он не говорит со мной, я не говорю с ним.
Трей входит и обращается к своему дружку:
– Пойду посмотрю, что у них может быть наверху.
– Только быстрее, пора сваливать, – отвечает дружок. – Где Клеппер?