Библиотека моего дяди
Шрифт:
«Что это значит? – спросил я. – Не идем ли мы на…
– Бедный Жюль, мы пришли слишком поздно»…
То была похоронная процессия: два дня назад ее унесла черная оспа.
С этого дня я снова предался безделью. То было безделье, полное горечи и внутренней пустоты, ничтожных досугов, отвращения к миру, к людям, – даже к самой жизни, если бы не прелесть некоторых воспоминаний. Моим единственным товарищем и другом осталась маленькая книжка, и когда я перечитывал строчку, предназначенную мне, сердце мое сжималось от горя, пока слезы, струившиеся из моих глаз, не приносили мне некоторого облегчения.
Вторым моим другом был дядя Том. Я рассказал ему все; и когда я открыл ему мою хитрость, то нашел в его сердце лишь снисходительность и
Наконец, на помощь мне пришло время! Оно принесло мне покой и другие радости, но те, что были, уже никогда не возвращались: я похоронил свою юность.
III. Генриетта [57]
Каким верным бывает сердце, когда оно еще молодо и чисто! Как оно нежно и искренне! Как я любил эту девушку, которую видел только мельком, и тотчас же потерял! Какое ангельское видение является предо мной, когда я вспоминаю об этом хрупком создании, так дивно сочетавшем в себе грацию, невинность и красоту.
Мысль о смерти приходит не скоро. В начале жизни это слово лишено содержания. Детям кажется, что все кругом родилось, расцвело и возникло только вчера; юношам кажется, что все исполнено силы, молодости, жизни, бьющей через край; правда, некоторые люди исчезают из их глаз, но не умирают… умереть! Это значит навсегда утратить радость, не видеть больше благодатных полей, неба! Утратить даже мысль об этом, мысль, таящую в себе столько блестящих надежд, хоть порою и призрачных, но таких близких и живых.
57
Третья часть повести, «Генриетта», первоначально была опубликована в ноябрьском н декабрьском номерах журнала «Bibliothиque universelle» за 1837 г
Умереть! Это значит видеть, как твое тело, налитое силой, согретое жизнью, напоенное алой кровью, струящейся в жилах, начинает– слабеть, холодеть, покрываться ужасающей бледностью.
Проникнуть внутрь земли, приподнять погребальный покров, бросить взгляд на разложившуюся плоть, на рассыпавшиеся в прах кости… Старцам знакомы такие картины, они отгоняют их от себя; но юношам они даже не приходят в голову.
Он потерял ту, которую любил; он знает, что никогда ее не увидит; он встречает похоронную процессию; он знает, что любимая здесь, под этой гробовой доской, но это еще она, она ничуть не изменилась; она, как всегда, прекрасна и чиста, она чарует своей стыдливой улыбкой, своим робким взором, своим волнующим голосом.
Он потерял ту, которую любил; сердце его сжимается и содрогается в бурных рыданиях; он ищет, он зовет ту, которой лишился; он говорит с ней и, наделив ее тень своей жизнью, Согрев ее своей любовью, он видит ее перед собою… это еще она, она ничуть не изменилась, она, как всегда, прекрасна и чиста, она чарует своей стыдливой улыбкой, своим робким взором, своим волнующим голосом.
Он потерял ту, которую любил; нет, он с ней лишь расстался, она где-то в другом месте, и это место украшено ее присутствием; оно
освящено ее шагами, озарено ее очами [58]Там все сияет красотой и нежностью, залито мягким светом, исполнено целомудренной тайны…
И все же там, где она, – царство ночи, холода, сырости, и смерть со своими гнусными приспешниками делает свое дело.
Мысль о смерти приходит не скоро. Но, проникнув однажды в сознание человека, уже
58
Освящено ее шагами, озарено ее очами – слегка измененная строка из басни Лафонтена «Два голубя».
Юность великодушна, чувствительна, смела… а старики говорят, что она расточительна, легкомысленна, дерзка.
Старость бережлива, благоразумна, осторожна… а юноши говорят, что она скупа, себялюбива, труслива.
Но зачем же они судят друг друга? И как могут они друг друга судить? Ведь у них нет общего мерила. Одни принимают свои решения, располагая жить, другие – собираясь умереть.
Трудно приходится человеку, когда изменяются его взгляды на мир. Эти необъятные, некогда столь далекие воздушные дали теперь словно бы сблизились. Эти волшебные блистающие облака стали непроницаемыми и неподвижными; небеса, усеянные золотом, означают лишь то, что короткие сумерки сменились ночью. О как преобразилось пребывание человека на земле! Как мало смысла он находит в том, что делал когда-то! Как он понимает теперь своего задумчивого отца и строгого деда, когда он по вечерам уходит оттуда, где начинаются игрища!
Он становится беспокойным. Непривычная мысль о смерти тревожит его душу, будит воспоминания о стольких речах и поступках; лишь теперь постигает он их мрачный смысл или же утешительное очарование.
Как-то раз в ранней юности, в один из воскресных дней, он увидел в беседке, увитой виноградными листьями, пирующую компанию друзей. Они славили жизнь и издевались над смертью. Они пили и смеялись, празднуя быстротечные мгновения радости, и песня, доносившаяся из беседки, весело взлетала ввысь:
Ждет нас темная могила – смертен каждый человек.Попадешь туда, друг милый, и останешься навек.А раз так – грустить не станем: как умрем – не все ль равно?Будем пить и веселиться, и да здравствует вино!А коль смерть в кабак заглянет, мы безносой скажем: «Стой!»Вот допьем свою бутылку и отправимся с тобой.Из подвальчика в могилу путь и прям, и недалек.А пока, друзья, за кружку – пусть один, да наш денек!»И хор подхватывал мужественную и залихватскую мелодию:
А коль смерть в кабак заглянет, мы безносой скажем: «Стой!Вот допьем свою бутылку и отправимся с тобой.Из подвальчика в могилу путь и прям, и недалек.А пока, друзья, за кружку – пусть один, да наш денек!»В другой раз, задолго до того дня, он увидел, как немощный старец, согнувшись под тяжестью труда, обрабатывал клочок каменистой земли. Под палящими лучами солнца, он вскапывал бесплодную почву. Пот ручьями лился с его лысого лба, кирка дрожала в его иссохших руках.