Бич Божий
Шрифт:
— Ну а ты? — повернулся тысяцкий к Паисию. — Подожжёшь телегу?
Хмурый монах молчал.
— На, держи кресало. Запали солому.
Инок повиновался. Чиркнул раз, чиркнул два. Глухо пояснил:
— Не горит. Намокла.
— Дай сюда! Я тебя научу, как сжигают богомерзкие сочинения. Вот смотри! — и, ругаясь, начал высекать из кресала искры. Но сырая солома в самом деле не желала воспламеняться.
На лице у Паисия вспыхнула улыбка:
— Провидение не даёт совершиться злу!
— Не сожгу —
Вдруг стрела, вонзившись ему в затылок, вышла под кадыком. Тысяцкий, открыв от удивления рот, выпучив глаза и схватившись за край телеги, повернулся лицом к своему убийце. Рядом с ним, на коне, с луком и стрелами в руках, гарцевала Райхон.
— Дочка?.. Ты?! — просипел Асфар.
— Чёрта с два! — рассмеялась девушка незнакомым голосом и рванула с лица платок. Тысяцкий узнал Милонега.
— Это тебе, Асфар, за погубленного князя! — крикнул юноша.
Печенег захлебнулся кровью и осел к колесу телеги.
Инок, воспользовавшись моментом, оглушил одного из охранников, дёрнул меч из ножен и набросился на второю. Савва поскакал за третьим, кинувшимся в степь, и настиг его метко выпущенной стрелой. Лишь четвёртому удалось скрыться от возмездия. Сын волхва и Паисий тяжело дышали, стоя у телеги.
— А теперь — бежим! — улыбнулся русский, но скривился, растирая больную руку. — Скоро уже стемнеет. Нам придётся ехать всю ночь, чтобы нас не догнали. Конь здоровый, выдержит двоих.
— Бросить книги? — испугался монах. — Ни за что на свете!
— Книги, книги! — Милонег нахмурился — Нет ни хомута, ни дуги — как его выпряжешь? Ладно, постараемся... Подымай оглобли. Стянем вожжами как-нибудь. С нами крестная сила!..
Константинополь, осень 972 года
Император Константин — мальчик одиннадцати лет, с длинными тёмными волосами, завязанными в хвостик, заглянул в гимнастический зал, где второй император — Василий (на три года старше, волоокий, с квадратной челюстью) — брал уроки ближнего боя на мечах. Братья поздоровались друг с другом.
— Хочешь — сразимся? — предложил ему старший, утирая полотенцем лицо. — Ты, по-моему, месяц не брал оружие в руки.
— Хоть бы мне не видеть его вообще, — сморщил нос Константин. — Лично я, когда приду к власти, никого не намерен завоёвывать. Это очень скучно.
— Ну, конечно, делать ставки на гипподроме — много веселее! — попытался уколоть его брат. — Тот не настоящий мужчина, кто не может защитить родину и дом.
— Каждому своё. Ты работаешь руками, а я — головой.
Старший захохотал во всё горло — зло, язвительно:
— О, философ! Аристотель! Сенека! Почему бы тебе не создать собственную
— Может, и создам. Будущее покажет — Младший проглотил обиду довольно мирно. — Чем смеяться, лучше бы послушал, что хочу сказать.
Тот уселся на лавку, вытянул уставшие ноги — длинные, нескладные, как у всех подростков. Меч поставил посередине, кисти сложил на его рукояти. С волосами, прилипшими ко лбу, он смотрелся слегка комично — и не лев, и не львёнок, а нечто среднее.
— Что ещё стряслось?
— Ничего пока, — отозвался брат, — если не решим, как себя вести.
— Ты о чём?
— Не о чём, а о ком. О болгарских царевнах, наших невестах. Их сюда привезли ещё при царе Петре, с нами обучали, поселили в Вуколеоне... Но теперь ситуация в корне изменилась. Нет Болгарии, умер Пётр, и Никифор Фока, затеявший это, давно в могиле. А жениться на сестре рядового магистра, да ещё только наполовину ромейской крови, что-то мне не хотеться. А тебе?
— Я вообще не хочу жениться, — заявил Василий. — Надо отменить наше обручение. Как ты думаешь?
— Полностью согласен. Я поговорю с Иоанном Пусть сошлёт девиц в какой-нибудь монастырь. Хоть на Принцевы острова, к примеру.
— К нашей бедной сестрице Анне?
— К Анне, да...
— Не пора ли воздействовать на Цимисхия и вернуть её обратно в Вуколеон? Иоанн поругался с мамашей, но при чём здесь безвинная принцесса?..
— Нет, пускай ещё немного посидит в монахинях. Визгу во дворце будет меньше.
— Ты не милостив, брат. Иисус учил проявлять сострадание к тем, кто обездолен.
— Ну, посмотрим, посмотрим. Буду действовать, исходя из расположения Иоанна...
А болгарские царевны ждали перемены в судьбе целый год после низложения брата Бориса. Но уроки проходили по-прежнему, стол нисколько не изменился, их водили на службу в церковь, разрешали гулять в саду и не отбирали нарядов.
— Может, ничего, обойдётся? — спрашивала младшая, Ксения (ей исполнилось тринадцать, и она стала крупной фигуристой девицей). — Коста, правда, мелковат для меня, но уж лучше за таким, чем остаться старой девой в монастыре.
— Просто о нас забыли, — отвечала Ирина (несмотря на пятнадцатилетний возраст, женские прелести её были малоразвиты; худошавая и меланхоличная, старшая сестра часто плакала и подолгу молилась у икон). — Вспомнят — и прогонят. Хорошо бы увидеться с Борисом. Он бы посоветовал что-нибудь.
— Верно, верно! У кубикулария Михаила надо попросить разрешения.
— А не донесёт василевсу?
— Может донести... Уж во всяком случае, станет узнавать мнение Цимисхия. Тут про нас и вспомнят! И отправят к чёрту на рога!