Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Герман поежился – непривычно было в кудряшках и синей майке, – осведомился, стараясь говорить сухо и официально:
– Чем обязан?
– Я к вам, – просто ответила она. – Дело в том… Герман Иосифович, вы не могли бы меня проводить?
– На ночь глядя? – строго осведомился он. – Куда вы собрались?
Она поежилась, до Германа дошло, что на улице все-таки не май месяц, а пальто у нее со времени памятной поездки на соревнования не улучшилось. Он почему-то представил ее в песцовой горжетке и аж поежился.
–
– В Сокольники, – пролепетала она.
«Час от часу не легче, – подумал он недовольно, – спасибо! Я там уже побывал».
– Ночью небезопасно разъезжать по электричкам, а мне, простите, не в чем сейчас и на улицу выйти, – с деланым добродушием развел он руками. – Давайте вернемся к этому разговору завтра. Вам надо успокоиться, все обдумать. Доброй ночи.
«Какой ужас, – соображала Ольга, – приспичило ему постирушки устраивать. Что же делать?»
Проще всего было бы с облегчением выбраться из флигеля и ретироваться. Однако, и это совершенно очевидно, второго шанса уже не будет, то, что сейчас может пройти, завтра будет воспринято холодно…
Повинуясь интуиции – и ничему более, – Оля вздохнула и, словно кидаясь в воду, уткнулась головой в плечо, зашептала быстро:
– Я понимаю, понимаю, я обидела вас… Простите меня, простите дуру набитую, я не хотела вас обижать, не хотела поднимать на смех. Я ушла из дома. Я не вернусь.
Он стоял оглушенный, держа руки на весу, как хирург перед операцией, и пытался уложить в голове происходящее:
– Вы меня не обидели, что вы, Гладкова, успокойтесь, что вы. Стаканчик воды?
Но Оля продолжала шептать, и ее легкое дыхание жгло кожу, как огонь:
– Мне стыдно, стыдно…
Голова у него начинала идти кругом, и с трудом удавалось сохранять спокойствие, чтобы голос звучал как положено, а не позорно:
– Хорошо, только, пожалуйста, не волнуйтесь. Возьмите себя в руки, – и сам медленно опустил ладони на девчоночьи плечи – покатые, нежные, хрупкие. – Вы все очень остро воспринимаете.
Вроде бы получалось говорить с добродушным пренебрежением:
– Снова ваша голова полна лишних мыслей?
Так, теперь осторожно отстранить от себя это чудо на безопасное расстояние:
– Э-эй, что с вами?
Чертовка, как хороша. А уж с этим жарким румянцем, вспыхнувшими ушками, прячущая взгляд:
– Что-то случилось? Вас кто-то обидел?
Она вздрогнула, глянула испуганно. Он спросил это ровным, спокойным голосом, но с таким выражением, что у нее все внутри оборвалось, могильной жутью повеяло.
Герман отвел взгляд, помог снять пальтишко, пошел, налил воды из чайника:
– Она, правда, теплая, ну ничего. Садитесь и пейте. Хотите сыру?
«Хочу ли я?» – удивилась по-детски Оля. Сыр… это что-то такое давно забытое, тающее во рту, с остреньким вкусом. Ох,
«А ну! – осадила она саму себя. – Что мы сюда, шамать пришли? Сыр у него, ишь жирует».
– Рассказывайте.
Он перехватил инициативу, первым задал вопрос – и все с самого начала пошло не по плану. Спокойно, уверенно держался он, а она не могла сыграть простенькую роль, на которую сама же напросилась. На Ольгу накатывала паника:
«Опять переоценила свои силы. Снова вообразила о себе слишком много. Бестолковая! Самонадеянная! Не смотри на него, не смотри, он догадается…»
И ведь понимала, что бояться совершенно нечего, что взрослые – там, за окнами, перемещаются тихо, следя за каждым движением. Но впервые в присутствии этого человека ей было до такой степени жутко, таким ледяным ужасом веяло от него, что слова замерзали на языке!
Надо было разыграть комедию совершенно иного рода и куда быстрее. Сценарий, разработанный с таким знанием психологии и прочего, не работал. И Ольга поняла: пришла пора отойти от договоренностей, отключить порядочность, логику, немедленно изменить тактику. Иначе…
Она решилась. С минуту сидела, низко опустив голову, молча. Считая про себя, чтобы не торопиться, она подняла глаза, чуть приоткрыла рот, и далее все стало складываться как бы само собой: их взгляды встретились, она не издала ни звука, ни сопения, не всхлипнула ни разу, но по щекам заструились такие горькие, такие искренние слезы.
Его как будто ударило током, точно маска спала с каменного лица, оно ожило, исказилось гримасой боли…
Оля, повинуясь наитию, закрыла ладошками глаза, ее хрупкие плечики содрогались.
– Как вы можете быть таким… таким… таким непонятливым! Вы все знаете, а издеваетесь надо мной, смеетесь!
И он не выдержал.
– Оля… – хрипло произнес он, опускаясь на колени.
– И не говорите: «Оля»! – оборвала она, с изумлением слыша в собственном голосе чисто женскую обиду. – Я люблю вас, я погибаю! А вы, вы…
Он сглотнул, отняв ее руки от лица, вдруг лицом уткнулся в них. Оля почувствовала, как что-то капнуло на ладонь.
«Слеза?!»
Он резко поднялся и потянул к себе, преодолев слабое сопротивление, крепко обнял, удерживая:
– Вы ошибаетесь, Оля. Я от вас без ума.
Так буднично, спокойно прозвучало это признание, но слова – это одно, а действия… Она не могла ни пошевелиться, ни оттолкнуться, мышцы у него были стальные, пугающе-упоительно пахло от него, и ткань платья казалась такой тонкой, как будто его вообще не было. Голова закружилась, ноги ослабли, она уже чуть не висела на его руках, как тряпичная кукла, и эти руки были до ужаса сильные. И надежные, успокоительно надежные.
«Неужели он посмеет…» – мелькнуло в голове и пропало.