Билли-враль
Шрифт:
— Давай спрячемся от людей, — сказал я, вставая, и сжал ее холодные, в цыпках руки.
С сомнением поглядевши в глубь кладбища, Ведьма нерешительно промямлила:
— А там не сыровато?
— Мы сядем на мой плащ, пойдем, родная! — Я почти насильно поднял ее со скамейки и неловко обнял за плечи. Она неохотно подчинилась, и мы зашагали по асфальтовой, растрескавшейся посредине дорожке, которая вела за церковь. Там позади одного древнего семейного склепа высилось черное сухое дерево, а земля была прикрыта кустиками жухлой, пыльной травы. Иногда мне удавалось уговорить Ведьму посидеть возле склепа, но сначала она внимательно рассматривала его и читала
— Я люблю тебя, Барбара.
— Я тебя тоже, милый, — отозвалась Ведьма; она считала, что на признание в любви надо отвечать именно так.
— Любишь? Честно?
— Конечно, глупыш.
— И хочешь стать моей женой?
— Конечно. Я все время об этом думаю, милый, — сказала Ведьма. До чего же все-таки противно она разговаривала: в Коммерческом колледже ее отучили растягивать гласные, но гнусавила она по-прежнему.
— Родная моя, — пробормотал я и начал обеими руками поглаживать с двух сторон ее волосы — чтобы можно было гладить и плечи. Она состроила личико со сморщенным носиком, и тогда я крепко обхватил ее и принялся целовать, но губы у нее были плотно сжаты. Потом она резко отвернулась, и я ткнулся ей в щеку, как щенок. Не очень-то многообещающим получилось у нас начало.
— Ты больше никого не полюбишь? — с мрачной печалью в голосе спросил я.
— Конечно, нет, глупыш, — ответила она, и, нагнувшись вперед, прихватила зубами мое ухо. Я обнял ее одной рукой, а другой, как бы незаметно для себя самого, стал теребить верхнюю квадратную пуговицу на ее чистенькой голубой блузке. Ведьма высвободилась.
— Давай поговорим про наш коттеджик, милый, — сказала она.
Я зажмурился так, что у меня перед глазами поплыли огненные блестки, и сосчитал до семи. Пилюля на нее пока не подействовала — а возможно, ей надо было скормить три или даже четыре пилюли.
— А что про коттеджик? — изо всех сил сдерживаясь, ровным голосом спросил я.
— Про садик. Расскажи мне про наш садик.
— У нас будет замечательный садик, — привычно вызывая в воображении амброзийский ландшафт, сказал я. — Вдоль ограды мы посадим розовые кусты, на газоне поставим качели для Билли и Барбары, а по краю газона у нас расцветут нарциссы. Ну и обедать — летом, конечно, — мы будем возле прудика с белыми лилиями.
— А это не опасно — прудик? — встревоженно спросила Ведьма. — Вдруг детишки заиграются на берегу и упадут в воду?
— Так мы поставим вокруг низенькую ограду, — успокоил я ее. — Или нет, не надо нам прудика. У нас будет родничок. Древний, с каменной кладкой родничок, из которого мы будем брать воду. Родничок Радости — вот как мы его назовем. А знаешь, о какой радости я мечтаю?
Ведьма отрицательно покачала головой. Она сидела, подтянув к подбородку колени и обхватив руками лодыжки, как ребенок, слушающий перед сном волшебную сказку.
— Нет, лучше ты сперва скажи, о чем ты мечтаешь, — поправился я.
— Я…я хотела бы, чтоб мы всегда были счастливы и чтобы всегда любили друг друга. А ты?
— Да нет, мне лучше не говорить.
— Почему, милый?
— Ты можешь рассердиться.
— На что я могу рассердиться,
— Ну… мало ли… Тебе может показаться, что у меня… что я… слишком тороплюсь. — Умолкнув, я покосился на нее, но не понял, как она отнеслась к моим словам. Впрочем, никак она к ним не отнеслась, а когда я посмотрел на нее еще раз, мне стало ясно, что она потеряла интерес к Роднику Радости. Я прикусил губу и тяжело задышал, а когда этот прием не подействовал, начал заикаться:
— Н-н-ну послушай, Барбара! В-в-выходит, люди и ч-ч-чувствовать н-н-ничего не могут?
— Могут, если они по-настоящему друг друга любят, — сказала Ведьма и пристально — слишком, на мой взгляд, пристально — посмотрела мне в глаза.
— Как мы? — тотчас же спросил я.
— Ну… да, — не очень уверенно ответила она.
— Так что ж я, по твоему, — совсем бесчувственный?
— Не бесчувственный, а надо сначала жениться, — быстро и уверенно, будто она заранее приготовилась к этому разговору, сказала Ведьма.
— Родная моя, — еле слышно, на грустном выдохе прошептал я и, цепко ухватив ее за шею, принялся целовать. В этот раз я решился прикоснуться к ее ноге. Она напряглась, но не пошевелилась. Я осторожно просунул руку вверх, и мне послышался распаленный голос Штампа: «Он положил руку на ее шелковистое в капроновом чулке колено». Чулки у Ведьмы были бумажные, розового цвета. Когда моя рука доползла до колена, Ведьма опять высвободилась.
— Что с тобой? — спросила она.
— Да вроде ничего, — все еще держа руку на ее колене, сказал я.
— А ты посмотри, где твоя рука.
Я убрал руку и тяжело вздохнул.
— Родная, что ж мне — и дотронуться до тебя нельзя?
Ведьма пожала плечами.
— По-моему, это… как-то неприлично, — сказала она. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее, но она отстранилась и расстегнула сумочку, которую вечно таскала с собой, перекинув ремешок через плечо.
— Хочешь тонизирующую таблетку? — спросил я.
— Да нет, спасибо, — ответила она, — У меня вот есть апельсинчик.
Я опять на мгновение зажмурился, и у меня перед глазами снова поплыли огненные блестки. Чтоб хоть как-нибудь избавиться от бессильной ярости, я вскочил на ноги и, передразнивая Ведьму, завопил гнусавым фальцетом: «У меня вот есть апельси-и-и-нчик! У меня вот есть апельси-и-и-и-инчик!», а потом, повинуясь мгновенному порыву, пнул ее треклятую сумочку. Ведьма уже сняла ее с плеча и держала в руках — сумочка отлетела в сторону, вывалив на могильную плиту все свое содержимое: апельсины, справочники по стенографии и разное прочее барахло.
— Билли! — испуганно вскрикнула Ведьма.
— Апельсинщица позорная! — злобно выпалил я.
Она сидела на моем плаще, глядя прямо перед собой, и наверняка размышляла, стоит ли ей похныкать. Я состроил харю кающегося грешника, нагнулся и, погладив ее по голове, виновато сказал:
— Прости, Барбара. — Потом поплелся к надгробию и, собирая вывалившиеся из сумочки причиндалы, внимательно заглянул в нее, чтобы узнать, нет ли там записочки от какого-нибудь парня — тогда мы были б с Ведьмой квиты. В сумочке ничего, кроме нескольких мелких монет да губной помады, не оказалось, но зато рядом блестела в траве какая-то маленькая штуковинка. Это был серебряный крестик. Ведьма носила его, пока не проговорилась несколько месяцев назад, что его подарил ей двоюродный братец Алек. По договору о нашей взаимной ревности, я заставил Ведьму пообещать, что она вернет крестик братцу, и недавно она сказала мне, что так и сделала.