Билли-враль

Уотерхаус Кейт

Звякнул дверной звонок, и мы поспешно изобразили похоронные лица, но это был всего-навсего советник Граббери. Он по-стариковски зашаркал к своему кабинету, крепко сжимая набалдашник трости и не отрывая взгляда от выцветшего, потрескавшегося линолеума на полу. Толстый, добротный пиджак туго облегал его ссутуленную спину, а часовая цепочка с несколькими эмалевыми брелоками подрагивала в такт неспешным шагам. У двери своего кабинета он полуповернулся к нам — не оглянулся, а именно полуповернулся всем корпусом, словно заржавевший робот, — и пробурчал:

— Здорово, молодые люди.

Под наши полупочтительные, полуиронические возгласы

«Здравствуйте, господин советник Граббери!» он скрылся за дверью своего кабинета, а мы наперебой начали его передразнивать: «Я советник Граббери, парень, советник Граббери. Ты же не станешь звать лорда Херрика просто мистером, так? Ну вот, а я советник, запомни хорошенько, парень, — советник!»

— Их обкрадено, — подражая йоркширскому выговору Граббери, сказал Артур. — Их обкрадено на титул советника. — Граббери явно гордился своим йоркширским выговором и простонародным строем речи, которая казалась намеренно исковерканной даже в нашем захолустье, и мы постоянно издевались над ним — за глаза, разумеется.

— Чегой-то я что ни день, то дурней и дурней, — продолжил я Артуров зачин.

— Тоись так дурней, что прямо срамота. — А куды денисси? Старысь, она не радысь.

Потом настала очередь грабберовских воспоминаний, которыми он одаривал «Страхтонское эхо» в дни своего рождения. Артур искривил лицо подобием старческих морщин и сказал:

— А где ихняя «Мелодия», там, известное дело, были поля.

— И у меня не то что штиблетов — деревянный-то башмак и то был один.

— И стало быть, за шестипенсовик я покупал мясной пирог, да мне еще и сдачу, бывало, давали.

— Ага, и за сдачу я покупал билет в «Имперском», да мне еще оставалось на извозчика.

— А на извозчике я, известное дело, ездил, потому как у меня был только один башмак, — закончил наш двойной монолог Артур.

— Зд'oрово, — своим нормальным голосом сказал я. — Это мне пригодится для выступления в пабе.

— Вот паразит! — воскликнул Артур.

— Паразит, паразит, он весь паб поразит, — машинально пробормотал Штамп.

Каждую субботу я выступал в ближайшем к нашему дому пабе с комическим номером. Но мои номера — медлительно разворачивающиеся шуточные монологи на йоркширскую тему, сочиненные в нашей с Артуром болтовне вроде сегодняшней, — не могли, к сожалению, заинтересовать Бобби Бума: они были крепко-накрепко привязаны к страхтонской жизни. Артура эти монологи тоже не интересовали, потому что по средам и пятницам он пел в клубе «Рокси» под аккомпанемент местного джаза; но ему еще ни разу не удалось уговорить парней-джазистов подобрать музыку к какой-нибудь нашей песне. Когда заканчивался мой номер, я спешил в «Рокси», чтобы послушать Артура, представляя себе в дороге, что хожу по амброзийским театрам в поисках молодых талантов для своего прославленного театрального ревю.

Ну а Штамп, тот нигде, конечно, не выступал, хотя и ошивался чуть ли не каждый день в «Рокси», вполголоса подпевая джазу, когда исполнялись всем известные мелодии вроде «Веселого дровосека».

— Видел сегодня утром твою кралю, — сказал мне Штамп, когда мы окончили Граббери-представление.

— Какую кралю?

— Ну, эту. Которая всегда тебе звонила.

Я живо перебрал в памяти все мои горе-романы — с Одри, Пегги, Лилли, с той блондиночкой из Мокама, — и когда дошел до своих школьных влюбленностей, мне почему-то стало тоскливо и тошно. Но тут я вдруг понял, кого видел Штамп.

— Да

скажи ты толком, какую кралю? — нетерпеливо спросил я, с радостью предугадывая его ответ.

— Ну эту, патлатую. Которая в замшевой куртке.

— Это что — Лиз, что ли? — спросил я как можно равнодушней.

— Ну да, Никотиночку. Все в той же своей замшевой куртке.

Значит, Лиз опять прискакала в Страхтон. Мне понравилось, что она у меня именно «прискакала» — будто приехала верхом на лошади, — и я сколько-то времени рисовал себе в уме эту картинку, чтобы не думать о реальной Лиз… И вот я уже увожу ее из Страхтона в Амброзию. Вот мы уже на окраине. Убирайся из города, Логан, последний раз тебя предупреждаю, сказал мне Тони-ковбой, держа руку на кобуре своего кольта…

Она уехала примерно месяц назад, бросив мне на прощание беспечное «До встречи», — и в этот раз я уже не получал от нее открыток. Такая уж у Лиз была натура, что ей надо было иногда куда-нибудь исчезнуть, — и я даже гордился ее богемностью, веря, что она уезжает по зову души, чтобы на досуге разобраться в своих чувствах, найти себя, подумать о своем призвании… хотя в менее романтичные минуты я, бывало; размышлял, не крутит ли она любовь с каким-нибудь американским летчиком. Нельзя, конечно, сказать, что я ее любил, но, когда она уезжала, меня грызла тоска, и я, как алхимик, пытался превратить эту бесплодную тоску в искреннюю любовь.

— Где ты ее видел? — спросил я Штампа.

— Да я уж и забыл. На Больничной, что ли, улице. А ты, значит, боишься, что она завела себе нового дружка? — спросил он с гнусной подначкой.

— Я думал, она уехала в Канаду, — спокойно ответил я Штампу, назвав первую попавшуюся страну.

— Ну а тогда вернулась-то она зачем? — спросил Штамп.

Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь безопасно нейтральный ответ, но меня выручил сидевший у коммутатора Артур.

— С обратным порядком слов вопросы не следует задавать, — наставительно сказал он Штампу.

Я часто думал, что у меня, в общем-то, нет настоящих друзей, а есть только союзники по круговой обороне от всего мира. И Артур был одним из них. Мы даже выработали свой особый, непонятный другим язык.

— Да и в повествовательных предложениях менять не следует порядок слов, — облегченно, с благодарностью в голосе сказал я Артуру.

— Слышали анекдот, как человек пристрелил попугая за то, что он твердил «кто таков?» — спросил Артур.

— А кстати, может, справочник-то надо называть не «Кто есть кто», а «Кто — каков»? — сказал я, сразу же вспомнив, что я уже это говорил пару дней назад. И мне пришло в голову, что даже наши обыденные разговоры, которыми мы оживляли обыденную рутину, тоже превратились в обыденную рутину. Я понял, что запутался, и прямо спросил Штампа:

— Ты с ней разговаривал?

— С кем?

— С Никотиночкой, — сказал я, и мне стало до омерзения стыдно, потому что я назвал Лиззи кличкой, которую дал ей Штамп.

— Да нет, просто сказал «Привет», и все, — ответил Штамп. — Она была с каким-то парнем, — равнодушно добавил он, будто это не имело никакого значения. Но для меня-то только это и имело значение — только это из всех утренних событий, — потому что мне надо было снова ощутить знакомую тоску.

— С каким парнем?

— Да я-то откуда знаю? Я же не брал у него автограф. А ты что — ревнуешь, а? А? — Он произнес слово «ревнуешь», как будто только что выудил его из навозной жижи.