Бирит-нарим
Шрифт:
В галерее раздались женские голоса, смех, а потом во двор выбежала служанка и поклонилась, сжав руки на груди.
– - Господин Лалия, -- сказала она.
– - Господин Татану ждет на крыше и желает говорить с тобой.
– - Я иду, -- кивнул Лабарту и поднялся с циновки.
2.
Лабарту смотрел, как заходит солнце. Зиккурат казался черным на фоне пылающего неба, из храма доносились протяжные звуки вечернего гонга. Вода в широком канале сперва заалела, словно свежая кровь, потом потемнела, а после и вовсе стала
Как и в давние времена люди провожали сияющего бога, прощались с ним, чтобы утром встретить вновь.
В детстве, далеком и похожем на сказку, Лабарту спрашивал у матери: "Куда уходит солнце? Оно вернется? А если оно не вернется?" А Тирид смеялась и отвечала, что солнце всегда возвращается утром.
Всегда. Да, это так.
Даже возле северного моря, где дождь стучал по серым камням и ледяная ночь жажды растянулась, казалось, на долгие годы, -- даже там взошло солнце.
Я не буду думать об этом.
– - Урожай собран, -- проговорил Татану.
Еле слышно прошелестели шаги по лестнице, и на крышу поднялась девочка-рабыня с кувшином в руках. Сперва налила пива старому торговцу, затем наполнила чашу Лабарту. Поклонилась и села в стороне, не проронив ни звука. Даже если бы рабыня осмелилась, не смогла бы рассказать, какие разговоры вел хозяин со своим молодым помощником, -- она была немой.
Татану не раз говорил, глядя на нее: "Лучший раб -- тот, что не может проронить ни слова. А также тот, кто вырос в неволе, и все благо приходит к нему из рук хозяина".
– - Урожай собран, -- повторил старик.
– - Пока река не стала бурной, корабли должны отправиться в благословенную страну.
Лабарту кивнул.
– - Но кто поплывет на Дильмун?
– - продолжал Татану.
– - Я надеялся, что минует месяц, другой, и я снова стану здоров и силен, как прежде. Но луна росла, старела, умирала и рождалась вновь, и что же?
– - Он горестно вздохнул и замолк на миг.
– - Днем боль не отпускает меня, и ночью вгрызается словно зверь. Веришь ли, Лалия, даже пища потеряла для меня свой вкус, и пиво это кажется мне не лучше воды из Тигра.
Лабарту поднял чашу, отпил.
– - В твоем доме варят превосходное пиво, и вкус его совершенен, -- сказал он.
– - Когда болезнь отпустит тебя, ты снова сможешь наслаждаться им и другими радостями жизни.
Пустые слова. Да, это так.
Это лето, казалось, состарило Татану больше, чем последняя дюжина лет. Он похудел, морщины стали глубже, лицо заострилось, а взгляд померк. Теперь в доме старого торговца без конца толклись целители и заклинатели, но Лабарту знал -- ни благовонные воскурения, ни питье из трав, ни молитвы и жертвы, ничего уже не поможет.
Кровь Татану была темной, грязной, мутным огнем текла под кожей. Может, еще месяц проживет старик, может, больше года, но смерть его близка.
– - Я позвал тебя не для праздных разговоров.
– - Татану одним глотком допил пиво. Рабыня метнулась вновь наполнить
– - Уже десять лет ты помогаешь мне, и всегда было заведено так: я уплывал, ты же оставался и следил за делами. Теперь же я болен и не могу плыть. Скажи, кого мне отправить вместо себя? Мой старший сын -- воин, приближенный к лугалю, разве я посмею оторвать его от службы? Второй сын... Умен, этого не отнять, но расточителен, кто знает, что сделает, оказавшись вдали от отца? В благословенной земле много чудесного, и так легко позабыть о долге...
На Дильмуне много чудесного. Голос матери всплыл из воспоминаний, такой ясный и близкий, что Лабарту едва не обернулся -- вдруг она здесь, сидит рядом на крыше и вышивает, как тогда... Должно быть потому он и уплыл туда, оставил землю черноголовых.
– - Я поплыву вместо тебя!
– - сказал Лабарту. Татану нахмурился, собираясь возразить, но Лабарту продолжил: -- Я знаю, болезнь терзает тебя, один ты не сможешь управиться с делами в городе. Так пусть твой сын помогает тебе, как помогал я все эти годы. Я же отправлюсь на Дильмун, продам товар и вернусь с медью и жемчугом.
– - Это опасный путь, -- предостерег Татану.
– - Я знаю, -- кивнул Лабарту.
– - Если есть другой человек, кому ты доверишь свои корабли, пусть он отправится вместо меня.
Старик вздохнул.
– - Ты прав. Что ж... Когда ты готов подняться на корабль?
– - Завтра, когда взойдет солнце, -- ответил Лабарту.
На крыше воцарилось молчание. Снизу, со двора, доносились голоса. Где-то вдалеке пели -- нестройный, пьяный хор. Заливисто смеялась женщина, и, словно вторя ей, лаяла собака. Солнце уже почти скрылось из вида, лишь алая полоса еще растекалась над крышами домов. Но и ей гореть недолго -- вот уже появились первые звезды, скоро ночь опустится на город.
Татану медленно поворачивал в ладонях пустую чашу, смотрел в нее, словно пытался разглядеть что-то на дне. Но что может увидеть человек в сгущающейся тьме? Лабарту знал, что старик погрузился в раздумья. Что ж, пусть думает. До рассвета еще долго, а то, что я должен сделать в Аккаде -- успею сделать.
Девочка-рабыня сидела не шелохнувшись, словно статуя, облаченная в льняные одежды. Да, она родилась немой и выросла в неволе, но Лабарту видел то, что сокрыто от людей: как едва приметно дрожат ее веки и как она стискивает зубы, чтобы лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Она устала, но кровь ее была яркой и чистой, вспыхивала, словно искры костра.
И оттого кровь старика казалась еще темнее.
– - Ты прав, -- повторил Татану, и голос его звучал глухо. Видно, боль вновь напала на него, вцепилась и не отпускала.
– - Кто еще, кроме тебя сможет справиться с этим делом? Даже самые строптивые рабы и слуги, умолкают и опускают глаза, когда говорят с тобой. Иногда мне кажется, что тебе ведомо колдовство, или боги одарили тебя особой силой.
– - Нет, -- возразил Лабарту, стараясь говорить легко.
– - Я умею находить нужные слова, вот и все мое колдовство.