Бирит-нарим
Шрифт:
– - Я думал, -- тихо проговорил Ишби, -- вы станете сердится на меня.
Зу улыбнулась, не обнажая клыков, и наклонилась, положила ладони ему на плечи. Прикосновение ее было мягким. Ишби закрыл глаза.
Моя сестра. Я был прав, что остался здесь.
– - Не печалься, -- шепнула Зу. Голос ее струился, как тонкая ткань на ветру, как дым от воскурений в храме.
– - Лабарту слишком слабый для этого города. Он сам знал это, и потому бежал.
Ишби вздохнул, высвободился из-под ее рук, подошел
Солнце поднималось над городом, и тяжелый, многоголосый зов гонгов встречал его. Столько храмов вокруг, столько жрецов славящих наступление утра...
– - Нет, -- сказал Ишби, глядя на восток.
– - Он ушел, потому что здесь он чужой.
Эпилог
Ветер не утихал, трепал одежду и волосы, солеными брызгами оседал на губах. Парус раздувался, рвался в небо, и палуба качалась, ускользала из-под ног. А сердце колотилось неровно и часто, -- ведь вокруг было море, пенилось гребнями, шумело, тучи становились все темнее, и молнии вспыхивали у горизонта.
Лабарту покрепче схватился за борт, запрокинул голову. Берег стал смутным, едва различимым, и казалось, -- всюду море, бушующая вода и соленый ветер. И буря все ближе, вот-вот подхватит лодку, и не будет земли, лишь волны, все выше и выше, и раскаты грома над головой.
Лабарту сам не заметил, что смеется.
Глава мореходов что-то крикнул ему на языке Аккаде -- но слова рассыпались, тонули в грохоте и брызгах.
Другое море... Если б можно было вечно плыть здесь, в шторм...
Один из гребцов схватил Лабарту за плечо, торопливо говорил что-то, указывал на навес, пытался объяснить. Но речь его была речью прибрежных городов, и Лабарту терялся в ней, не понимал значений.
И потому лишь вновь засмеялся, мотнул головой, пытаясь объяснить: какой бы страшной ни стала буря, он останется здесь, у борта, и не случится ничего, нечего бояться.
Гребец махнул рукой и поспешил к мачте, -- там уже отвязывали веревки, сворачивали парус. На корме рулевые перекликались в тревоге, -- но лодка не слушалась их, взлетала и падала, крутилась.
Молния полыхнула совсем рядом, разрезала небо. И следом за ней накатил гром, оглушительный, близкий. Дождь обрушился тугими струями, и мгновенно промокла одежда, борт стал скользким, и весь мир наполнился бушующей водой.
Глава мореходов снова кричал, и теперь Лабарту разобрал его слова.
– - Моли своих богов! Пусть уберегут корабль! Такая буря!..
Бога этого моря зовут Яму... но я знаю... никакие молитвы не нужны сейчас...
Буря отгремела и стихла, и лодка вошла в гавань до того, как солнце скрылось за гранью вод. За ночь Лабарту успел обойти город, а к рассвету, в условленный час, вернулся на корабль.
Город назывался Цур, и похож был на прочие
Потому Лабарту вновь стоял на палубе корабля, и смотрел, как уплывает Цур: все меньше становится крепость, а гавань превращается в мешанину цветных пятен, а потом и вовсе исчезает, делается неразличимой.
Лабарту отвернулся, взглянул вперед. Море казалось почти неподвижным, и ветер, вчера бушевавший с таким неистовством, сегодня едва наполнял парус. Гребцы налегали на весла, снова и снова, и корабль шел, уверенно и ровно.
Солнце поднималось все выше, и сквозь соль моря и запах пота, текущего по телам людей, пробивался другой привкус, -- аромат хвойного леса, растущего по склонам гор. Высокие деревья, красивые и звонкие, превратились в этот корабль, и ни море, ни ветер не смогли изгнать запах кедра.
Под навесом и возле тюков с грузом сидели путники, как и Лабарту заплатившие за путь по морю. Одни плыли от самого Угарита, другие поднялись на корабль в Цидоне и Цуре. Беседовали меж собой, но не пробовали подойти к Лабарту, не пытались заговорить с ним.
И он был рад.
Прохладный ветер касался лица, море переливалось, -- гневное вчера, спокойное сегодня, -- и не было нужды ни в словах, ни в мыслях, и воспоминания не приходили, спали в глубинах души.
Если бы только можно было плыть и плыть...
Он нашел этот корабль в Угарите -- выбрал тот, что шел дальше всех, и заплатил назначенную цену, не торгуясь. Дни проходили, берега менялись, менялся ветер, в три гавани заходила лодка, но ни в одной Лабарту не захотел остаться.
Все города эти, как братья и сестры, похожи...
Угарит был самым большим из них, и самым могущественным, и Лабарту пробыл там семь дней, полную неделю. И за неделю успел вдосталь набродиться по тесным, узким улочкам, обойти весь город вдоль и поперек. Но куда бы ни шел, к вечеру вновь оказывался на причале, провожал солнце, смотрел, как море пылает в закатных лучах.
Люди здесь не жили войной, ремесла и торговля были им ближе, но город словно бы вечно ждал нападения, -- с суши ли, с моря... Изобильный и гостеприимный город, но странный, и столь же странным был его хозяин.
Нур-Айя хотел повидать хозяина Угарита, Лабарту помнил об этом, и втайне наделся встретить брата Илку по дороге, или в городе. Но, должно быть, тот замешкался в Баб-Илу или избрал другой путь.
"Он верховный жрец города", -- так говорил Нур-Айя, и это оказалось правдой. Но при том хозяин Угарита дорожил своим местом среди людей, и управлял делами города.