Бирон

Зарин-Несвицкий Федор Ефимович

— Ах, это ты, князь Иван? — вспыхнула Анна Иоанновна.

Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:

— Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.

Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне — полуимператрице.

— А коли ты — не князь, так какая же я царица? — вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру «баяна».

— Царица — всегда царица, а мы-то вот — иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, — продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой

руке гусли.

— Что же ты стоишь, князь Иван?.. Садись!.. — указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.

Лихо, ухарски тряхнул он кудрями и послушно сел близ царицы.

А она промолвила:

— Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван… Вот и захотелось мне игру твою послушать…

— Ничего, иные одобряют!.. — сверкнул большими зубами князь Иван.

— Поди, сколько сердец девичьих иссушил?.. — все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.

Иван Долгорукий тихо рассмеялся:

— Не считал! Про меня мало ль чего не говорят… Всю. Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.

— А не правда, что ли? Отпираться будешь? — волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

— Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я — монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску — уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью… Эх! Найди такого еще скромника, царица!

И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

Ту всю словно варом обдало.

— Вот ты какой!.. — вырвалось у нее.

— Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня — не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

— О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? — ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

— Пой… про что хочешь… — не отодвинувшись, произнесла она.

— Жалостливое что аль веселое? — спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.

— Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. — перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.

— Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед оказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. — все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

«Царица», словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

— Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, — сказала она.

Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

— Спасибо на ласке, царица!.. — низко поклонился князь Иван. — А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

— Хорошо, царица? — тихо спросил Иван.

— Хорошо! — бурно вырвалось у Анны Иоанновны.

Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он «сказание».

ПЕСНЬ НА ГУСЛЯХ ИВАНА ДОЛГОРУКОГО

Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои! Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои! Распотешьте девицу, красна молодца, Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца. Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор На Руси пресветлой появился вор. Он — старик высокий, с белой бородой, Ходит он все больше, все ночной порой. Как

идет — так песни удалы поет, Бородой косматою лихо так трясет. «Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?» — Вопрошают люди. Сами бледны… ждут. Я — сам бог Ярило, Хмелем звать меня, Много показать вам я могу дивья. Тайной заповедною лишь один силен, В радостях, в весельях я один волен». Подивились люди: «Полне, дедко, врать! Неужель людей всех в плен ты можешь взять?» — «Ой, могу, людишки, чары напустить, Одному мне будут люди все служить!» Выдвинулся парень. Был он лих и смел И в глаза Яриле гордо поглядел. «Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик! Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг. Ежели всесильны чары все твои, Ты развей мне горе, муки все мои. Полюбил давно, слышь, я цареву дочь И не сплю, не ем я, — прямо мне невмочь. Ах, хочу лебедку я к груди прижать И уста царевны пылко целовать! Только та царевна за замком живет, Свора псов иземных ее стережет». Отвечает Хмель тут: «Гусли ты возьми И к царевне Зорьке смело ты иди! Грянь по струнам звонким, песенку ей спой, И она ответит: «Ах, желанный мой!» И пробрался парень, хоть и труден путь. Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут? Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожит И на красна молодца сурово глядит. «Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!.. Как ты смел пожаловать в царский терем мой?» Не ответил молодец… лишь в очи поглядел, И на гуслях-гусельках он песню ей запел. «Ах, зови, царевна, палачей своих, Пусть уж снимут голову со плечушек моих! Но на пытке лютой буду умирать И «люблю царевну!» стану все кричать!» Что же тут царевна молвила в ответ? Оглянулась… Горенка… Никого-то нет… Перед ней молодчик статный, удалой… И шепнула только: «Ах, желанный мой!..»

Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.

— Опомнись! — крикнула она. — Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти… Ой, что ты делаешь?..

— Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. — хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.

Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:

— Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты — русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне — что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твои державные целовать буду, водой той умываться стану…

Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница…