Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
— Ну, что, Григорій? — обратился Петръ Ивановичъ къ Самсонову. — Что ты самъ на это скажешь?
— Кланяюсь земно его свтлости за великую честь, — отвчалъ Самсоновъ съ низкимъ поклономъ. — Но отъ добра добра не ищутъ…
— Извольте слышать, ваша свтлость, — подхватилъ Шуваловъ. — Мы съ нимъ, такъ сказать, энсепарабли…
Свтлйшій, вмсто отвта, повернулся къ господину и слуг спиной. Такъ сдлка и не состоялась.
Между тмъ императрицу обступили три кабинетъ–министра, умоляя выслушать нсколько наиспшнйшихъ длъ. Анна Іоанновна поморщилась, но уступила.
— Тебя, Андрей Иванычъ, я третій годъ совсмъ уже не вижу, — замтила она графу Остерману, тяжело опиравшемуся на свой костыль. — Все еще страдаешь своей подагрой?
— И подагрой, ваше величество, и хирагрой, — отвчалъ
— Въ такомъ раз я приму тебя раньше другихъ. Ужъ не взыщи, Артемій Петровичъ, — извинилась государыня передъ первымъ министромъ Волынскимъ.
— Но посл меня, ваше величество, посл меня, — безаппеляціонно вмшался тутъ, подходя, Биронъ.
— А y васъ что, любезный герцогъ?
— У меня готовый уже указъ о той важной реформ, коею вы столь интересовались.
— Коли такъ, то первая аудіенція, конечно, принадлежитъ вамъ.
— Извстно вамъ, господа, что это за важная реформа? — спросилъ Волынскій своихъ двухъ со товарищей по кабинету.
Т отозвались невдніемъ.
На слдующій день недоумніе ихъ разъяснилось. Высочайшимъ указомъ, распубликованнымъ въ «С. — Петербургскихъ Вдомостяхъ»: y рейтъ–пажей, лейбъ–кучера, лейбъ–форейтора и боле мелкихъ служителей конюшеннаго вдомства зеленые кафтаны съ красными обшлагами и красныя епанчи замнялись кафтанами и епанчами изъ желтаго сукна, а красные камзолы черными.
VIII. Азартъ
Пока высшія сферы Петербурга проводили время въ разнообразныхъ развлеченіяхъ, русская армія, подъ начальствомъ фельдмаршала графа Миниха, переносила всякія лишенія и проливала потоки крови въ войн съ Турціей. Ршительный поворотъ въ этой кампаніи произвело взятіе русскими, 19–го августа 1739 г., турецкой крпости Хотина; почему, по полученіи, спустя три недли, извстія о томъ въ Петербург, во всхъ столичныхъ церквахъ, 12–го сентября, было благодарственное молебствіе, а вечеромъ въ Зимнемъ дворц — балъ. Къ немалой досад придворныхъ модницъ, однако, танцы на этотъ разъ происходили въ «закрытыхъ» платьяхъ и продолжались всего до 11–ти часовъ вечера, такъ какъ, по случаю кончины герцога голштинскаго, при Двор былъ наложенъ трауръ. Нкоторымъ, впрочемъ, утшеніемъ служило имъ ожидаемое вскор полное замиреніе турокъ, которое не могло не сопровождаться соотвтственными празднествами.
Вслдъ за донесеніемъ Миниха пришла въ Петербургъ изъ Фрейберга и торжественная ода на взятіе Хотина, сочиненная молодымъ студентомъ Михайлой Ломоносовымъ, отправленнымъ нашей Академіей Наукъ за границу для подготовленія къ академической дятельности. Ода эта, впрочемъ, была оцнена при Двор не столько нмецкой партіей, сколько русской, — приверженцами цесаревны Елисаветы. Списокъ съ нея досталъ себ и Петръ Ивановичъ Шуваловъ, который прочелъ ее затмъ также своему юному камердинеру. Тотъ пришелъ въ неописанный восторгъ и выпросилъ себ оду, чтобы списать ее и выучить наизусть.
— Изволь, — сказалъ Шуваловъ. — Только смотри, не заикайся объ ней Тредіаковскому.
— Почему же нтъ, сударь? Стихи Василью Кириллычу, наврное, тоже очень понравятся.
— Ни, Боже мой! Ему было предложено вдь отъ Академіи воспть ту же самую преславную викторію. Но покудова онъ очинивалъ свое перо, какой–то, вишь, студентъ изъ–за тридевять земель прислалъ уже готовую оду; вотъ теперь онъ и имени Ломоносова слышать не можетъ.
Ломоносовская ода состояла не боле, не мене, какъ изъ 280–ти стиховъ; но Самсоновъ, благодаря счастливой памяти, черезъ нсколько дней, дйствительно, зналъ ее всю наизусть.
При Двор тмъ временемъ и Ломоносовъ, и самъ герой Хотина были уже забыты. Увеселенія зимняго сезона: балы, банкеты, концерты, спектакли оперные, драматическіе и балетные, смнялись одни другими; но самымъ обычнымъ, а для очень многихъ и любимымъ препровожденіемъ времени (какъ мы уже говорили) была карточная игра и притомъ азартная. Однимъ изъ самыхъ ярыхъ игроковъ былъ герцогъ курляндскій; а такъ какъ основная цль всякаго азарта — благовиднымъ манеромъ обобрать своего ближняго, обобрать же недруга все–таки не такъ зазорно,
Такимъ–то образомъ, однимъ ненастнымъ октябрьскимъ вечеромъ, въ числ явившихся въ бироновскій дворецъ на маленькій «фараончикъ», оказались также сторонники цесаревны Елисаветы: первый министръ Волынскій, лейбъ–хирургъ цесаревны Лестокъ и двое ея камеръ–юнкеровъ, братья Шуваловы.
Игра происходила въ двухъ гостиныхъ: въ одной очень просторной — за нсколькими столами и въ другой поменьше — за однимъ. Воздуху въ начал и тамъ и здсь было вполн достаточно. Но отъ свчей, лампъ и множества гостей понемногу стало тепло и даже жарко, а отъ табачнаго дыма и душно. Играющіе, впрочемъ, этого какъ–будто не замчали. Взоры всхъ были прикованы къ рукамъ своего «банкомета», который привычнымъ жестомъ металъ карты направо — для себя, налво — для «понтеровъ». Каждый изъ понтеровъ, выбравъ себ изъ другой колоды одну или нсколько «счастливыхъ» картъ, клалъ ихъ на столъ и накрывалъ своимъ «кушемъ» — ассигнаціей или звонкой монетой, при проигрыш увеличивалъ ставку или мнялъ карту, а при выигрыш загибалъ на «счастливой» одинъ или нсколько угловъ разнообразнымъ манеромъ, что имло свое, хорошо извстное всмъ игрокамъ, каббалистическое значеніе. У одной стны на особомъ стол была приготовлена цлая батарея бутылокъ, графинчиковъ, стакановъ и рюмокъ, чтобы играющіе могли временами «укрпляться». Лица y всхъ были сильно разгорячены — не столько, однако, отъ возвышенной температуры и выпитаго вина, сколько отъ игорной лихорадки, выражавшейся также въ неестественномъ блеск глазъ, въ нервныхъ движеніяхъ и въ радостныхъ или бранныхъ восклицаніяхъ,
Братья Шуваловы играли въ большой гостиной, но, по взаимному уговору, за разными столами. Петръ Ивановичъ, игравшій съ перемннымъ счастьемъ, перенялъ наконецъ «талью» и высыпалъ на столъ всю бывшую y него въ карманахъ наличность, какъ «фондъ» для своего банка. Заложилъ онъ банкъ какъ разъ во–время: онъ «билъ» карту за картой, и вскор передъ нимъ наросла цлая груда червонцевъ и ассигнацій.
— Передаю талью, — объявилъ онъ. — Надо отдышаться…
Разсовавъ весь свой выигрышъ по карманамъ, онъ отошелъ къ столу съ винами и опорожнилъ залпомъ полный стаканъ; затмъ прошелся нсколько разъ взадъ и впередъ, обмахиваясь платкомъ. Въ ушахъ y него звучало только «бита», «дана», «pli^e», долетавшіе къ нему какъ отъ окружающихъ столовъ, такъ и изъ меньшей гостиной, гд игралъ самъ свтлйшій хозяинъ съ важнйшими сановниками.
«Неужели вс мы тутъ поголовно рхнулись? — подумалъ Шуваловъ. — Все, кажется, люди неглупые, а безсмысленне занятія, право, не выдумаешь. Можетъ–быть, есть еще здравомыслящіе въ кабинет?»
Онъ заглянулъ въ сосдній хозяйскій кабинетъ. Здсь, дйствительно, оказались трое неиграющихъ: австрійскій посланникъ маркизъ Ботта, Волынскій и Лестокъ, мирно бесдовавшіе о текущихъ политическихъ и общественныхъ длахъ.
Кстати скажемъ тутъ нсколько словъ о Лесток. Происходя изъ семьи французовъ–реформатовъ, съ отмной нантскаго эдикта эмигрировавшихъ изъ родной своей Шампаньи въ Германію, Іоганнъ–Германъ Лестокъ родился въ 1692 г. въ небольшомъ люнебургскомъ городк Целле (въ 35–ти верстахъ отъ Ганновера). Перенявъ первые пріемы хирургіи отъ своего отца, не то бородобрея и мозольнаго оператора герцога люнебургскаго, не то его лейбъ–хирурга, онъ собрался окончить свое образованіе въ Париж, но за что–то угодилъ тамъ въ тюрьму, а когда отсидлъ свой срокъ, то поступилъ лкаремъ во французскую армію. Слухи о карьер, которую длали иностранцы при русскомъ Двор, соблазнили его вскор попытать также счастія въ Россіи. Сумвъ понравиться царю Петру, онъ сдлался его лейбъ–хирургомъ, а по смерти Петра — лейбъ–хирургомъ же его любимой дочери, цесаревны Елисаветы. Въ данное время y него за плечами было уже 47 лтъ; тмъ не мене, онъ одвался по послдней парижской мод, носилъ парикъ съ самоновйшимъ «тупеемъ» — «en aile de pigeon», и врожденныя французамъ живость и невозмутимая веселость длали его везд желаннымъ гостемъ.