«Битлз» in the USSR, или Иное небо
Шрифт:
– Синтезатор в чемоданчике? – не поверил своим ушам Джон, вспомнив многоярусный агрегат с тысячей ручек и рычажков, стоявший в студии «Эппл». Правда, инструменты, которыми пользовались клавишники на записи «Двойной фантазии», были уже не такими громоздкими, но чтобы в чемоданчике…
Они вышли на проспект.
– Вот что, молодые люди, – предложил Термен. – Давайте-ка зайдем в пельменную, отдохнем, погреемся, перекусим. Или, может, в кафе-кондитерскую?
Выбрали второе. Присели за мраморный столик. Лев, Йоко и Линда сходили на «раздачу» и принесли на подносах кофе, точнее, «напиток желудево-цикориевый»
– Вот что я вам скажу, – начал Термен, кладя в свой стакан, к удивлению и ужасу всей компании, восемь ложек сахара. – Это для мозга, – пояснил он. – Так вот. Почти вся моя биография засекречена, и это – моя главная беда. Вы спрашиваете, что я изобрел. Ну, например – «дальновидение». Еще в двадцать шестом году я передавал изображение на расстоянии, причем на большой экран, но эту мою разработку тогда засекретили напрочь, и только через много лет в мире появилось телевидение. Но уже не моей системы и значительно менее совершенное. Я от смеха давился, глядя на экранчики этих первых телевизоров размером со спичечный коробок.
Термен рассеянно отпил из стакана. Ринго последовал его примеру, скривился и отставил напиток в сторону.
– Вся Красная площадь, все правительственные и партийные учреждения Москвы оснащены моими системами сигнализации, – продолжал инженер. – И все подслушивающие устройства КГБ, тогда – НКВД, тоже были мои. И в России, и за рубежом. Потому ко мне и благоволили власти, позволяли кататься с мировыми гастролями, разрешили осесть в Америке… А потом я был осужден. На восемь лет. Мне Бронислав Валерьянович сказал, что вас в Томск позвали, так вы, ребята, скатайтесь, не пожалеете. Сибирская глубинка – удивительный край, это я на своей шкуре прочувствовал.
– «Был осужден» – это значит, в тюрьме сидели? – уточнил Ринго.
– Не совсем в тюрьме. На всех тюрем не хватит. У нас это называется «лагерь». Но суть та же.
– А за что?
– За попытку покушения на товарища Кирова. Ну, на одного нашего партийного начальника тех лет. По материалам следствия я заложил бомбу в маятник Фуко. – Лев коротко посмеялся и аккуратно расправился с «картошкой».
– А на самом деле?
– Ну… Я ведь несколько лет был американским миллионером, и когда меня отозвали назад в Россию, советскому правительству было просто непонятно, что со мной делать. Вот и отправили подальше – с глаз долой.
Джон с пониманием покачал головой:
– Американское правительство часто поступает также.
– Естественно, – согласился Термен. – Ну, я не жалею, это была хорошая школа жизни. Обиднее, что из Штатов я вывез целый паром своих новых изобретений, думая помочь этим советской Родине… Но их так и не растаможили. Говорят, мои уникальные электроприборы очень долго гнили в порту под брезентом, а потом всё было растащено на «цветмет». Ну, на переплавку металла.
– Ужасно, – высказалась Йоко. – Ваша жизнь просто ужасна.
– Что вы, девушка, – улыбнулся Термен лучезарной улыбкой. – Моя жизнь прекрасна. Ведь жизнь – это события и переживания, а того и другого у меня было на десять обычных жизней. И если я о чем-то по-настоящему жалею, так это о том, что мне пришлось бросить мою американскую жену Лавинию.
– А сколько вам лет? – попыталась осадить его Линда.
– Каких-то восемьдесят четыре, – откликнулся Термен. – И я работаю над тем, чтобы стать если не бессмертным, то самым успешным среди долгожителей.
– А вы могли не уезжать тогда из Америки? – спросила Йоко.
– Нет, не мог.
– Не давали вид на жительство, – понимающе кивнула она.
– Что вы! Я когда свои системы сигнализации в главных американских тюрьмах установил – в Синг-Синге и Алькатрасе, – мне правительство Штатов ноги целовать готово было…
Между прочим, азиатки – это особая статья моих симпатий, – доверительно сообщил Лев Сергеевич. – Особенно японки с пышными формами… Такими прелестными, как ваши…
– Почему же тогда вы уехали? – продолжила допрос Йоко, пропустив комплимент мимо ушей.
– Так ведь я и попал туда, и миллионером стал, и женился – все по поручению НКВД. А потом мне дали новый приказ, и я не мог его нарушить.
– Так вы ехали домой за наградой? – презрительно поджала губы японка.
– О нет, – покачал головой Лев Сергеевич. – Я понимал, куда еду. Все, кто тогда возвращался в Россию из-за границы, попадали в лагеря, я прекрасно знал об этом. Ну, говоря по совести, была у меня надежда выкрутиться. Но не вышло, не вышло.
Тем временем в упомянутом Терменом Нью-Йорке глава концерна «Sony ATB» Лесли Грейд ходил по своим необъятным апартаментам и пинал стулья. Он был взбешен, но у него еще не было нужного номера телефона, чтобы слить свое бешенство по проводам.
Вчера в десять часов вечера некто позвонил в офис концерна и на плохом английском сообщил его секретарше, что на концерте в России «Битлз» имели наглость петь свои песни.
– Мерзавцы! Сукины дети! – ругался Грейд.
В глубине души он отлично понимал, что это нелепость – не позволять авторам без чьего-то разрешения петь свои собственные песни, и что он – не более чем отвратительная пиявка, паразитирующая на чужом таланте. (Только одна «Yesterday» приносила его фирме более ста тысяч долларов в год чистой прибыли.) Но с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, когда он занял эту должность, он научился врать самому себе, что занимается благородным делом защиты авторских прав и честно работает в поте лица.
Наконец в кабинет вошел его референт Боб Грант и подал Грейду лист бумаги с добытым им номером Министерства культуры СССР. Грейд холодно улыбнулся и закрыл глаза, накапливая свирепость для разговора.
…Бронислав Вепрев как раз в это время сидел в приемной Петра Ниловича Демичева, готовясь получить за вчерашнюю выходку справедливый нагоняй, потом августейшее прощение и со следующего дня продолжить работу с «Битлз». Все проходило по давно обкатанному сценарию. Демичеву уже позвонили серьезные люди и похлопотали за Бронислава, намекнув, что погладить против шерсти его, конечно, следует, но только один раз и не слишком жестко. В результате все сохраняли лицо.