Битва под Острой Брамой

Лютых Андрей

– Мне приятно общество дам. Но я не хочу танцевать сегодня на балу. Вот так, госпожа пробир-фрейлина! – отрывисто говорил Княжнин, продолжая действовать не только решительно, но и чрезвычайно рационально.

– Я поняла вас, о да! – ойкнула фрейлина, устремив в потолок свои каблучки, на которых еще не растаял грязный уличный снег.

Поскольку действие происходило на письменном столе (постельных сцен автор старательно избегает), можно сказать, что фрейлина превратилась для Княжнина в открытую книгу, которую он торопливо листал страница за страницей, стараясь скорее найти счастливый конец. Однажды для этого пришлось послюнявить палец – приложив его к пухлым губкам фрейлины, чтобы та потише ойкала: все же внизу кофейня.

Княжнин

даже не знал и не хотел знать, как ее зовут. Только сейчас, когда с ее головы съехала меховая шапка, а под ней развязался платок, он увидел, что она блондинка. Не обращая внимания на то, что всего час назад получено благословение на Великий Пост, что за окном «галантный» век (получивший такое название по какому-то недоразумению), он грубо, даже с ненавистью пользовался подвернувшейся под руку женщиной, чтобы выплеснуть напряжение, обиду, бессилие, накопившиеся за последние дни.

И выплеснул.

– Простите, сударыня, – сказал Княжнин, застегивая лацбант [6] .

– Не стоит извинений, пан Княжнин, – бодро ответила фрейлина, успевая еще немного покрасоваться перед Княжниным, подтягивая чулки. – Сама напросилась. Как же я люблю бравых военных! Вы не передумали по поводу бала?

– Нет.

– Меня зовут Беата. Я живу у графини Залуской. Если захотите, можете присылать своего мальчика с запиской. Думаю, вы не всегда бываете так торопливы?

Пани Беата, как хорошо знающий службу жолнер, услыхавший сигнал барабана, уже успела привести свою одежду в порядок.

6

Широкий откидной клапан на передней части панталон или кюлот, служивший для удобства отправления естественных надобностей.

– Прощайте, сударыня. И все же простите. Сегодня Прощеное воскресенье.

– Осторожно! Я знаю вашу традицию – после прощения заведено целоваться! До видзення, капитан!

Письмо Лизе в то воскресенье Княжнин так и не написал.

Глава 7

Снова ссылка

Прошло три дня. Княжнин был готов к тому, что Игельстром потребует его к себе для отчета. Так и произошло.

– Что же, капитан-поручик, сыскал ты сочинителя пасквиля, как я тебе велел? – спросил Игельстром, восседая за письменным столом, будто на троне. Тон его казался насмешливым.

– Не сыскал, ваше превосходительство, – ответил Княжнин, готовый к худшему.

– Отчего же? Рвения не достало?

Княжнин опустил голову. Теперь уж все одно.

– Я полагал нужным употребить рвение для целей, предписанных мне изначально и не менее важных для государства, нежели поиски автора глупой записки.

– И что же такого содеял ты государственной важности?

– Просто подготовил соображения касательно безопасности нашего посольства и наших войск здесь, в Польше. Они могут быть любопытны, потому как оценка сего предмета сделана свежим взглядом, я ведь только несколько дней в Варшаве.

– И уж знаешь все лучше меня, посланника.

– Конечно, нет. Просто я мог обратить внимание на предметы, для вас уже слишком привычные.

– Ну, говори, только не долго.

– Я полагаю, что вооруженное восстание в Варшаве, скорее всего, произойдет, и весьма скоро. Поляки оскорблены своим поражением, на дух нас не переносят и настроены разделаться с нами при первом удобном случае, об этом всюду говорят едва ли не в открытую. Ходят также слухи, дескать, восстанию тут же помогут французы, а турки и шведы снова объявят России войну. Поводом может стать начатое сокращение войска Речи Посполитой. Оставшиеся без жалования военные, умеющие сражаться, станут первыми, кто подхватит клич резать москалей. Кадровые польские части, даже те, что сокращению не подлежат, несомненно, перейдут на их сторону.

– Врешь.

Такое могло быть при их прежнем начальнике гетмане Ржевуском, и я сам принял меры к тому, чтобы его заменить. Теперешний гетман Ожаровский каждый день клянется мне в верности подчиненного ему коронного войска союзному трактату.

– Если сей Ожаровский привык получать пенсион из российской казны, так он поклянется в чем угодно, лишь бы вы продолжали платить. Я полагаю, что полякам верить нужно с большой осторожностью и заранее принять меры. В открытом бою им против нашего войска, конечно, не устоять, сколько бы обывателей ни присоединилось к революции. Но городские улицы – позиция для нас проигрышная. Нам негде развернуть строй, а пули мы можем получать со всех сторон – из окон, с крыш, из-за угла. К тому же войска наши разбросаны по всей Варшаве и будет трудно быстро собрать их в одно место. Расположение посольства на случай внезапного выступления против нас так же невыгодно. Неприятель может незаметно для нас накопить значительные силы в прилегающих улицах, а потом быстро атаковать. Думаю, для вашего превосходительства было бы нетрудно настоять, чтобы для посольства отвели другой дворец. Более всего подходит Уяздовский. Он расположен на возвышенности, представляет собой подобие замка или крепости, вокруг большие парки, то есть открытая территория с некоторыми постройками, в которых можно разместить до двух полков пехоты и обязательно артиллерийскую роту. На такую позицию, случись революция, неприятелю покушаться будет бессмысленно. Дворец сей близ Лазенок, на окраине Варшавы, туда легко подтянуть части, расквартированные за городом, либо, наоборот, оттуда предпринять марш. И еще полагаю необходимым под любым предлогом взять под свой контроль варшавский арсенал, выпроводив оттуда польские части, ибо оружие, собранное там, рано или поздно будет обращено против нас.

– Излагая свой план, Княжнин увлекся. Он поначалу не замечал, что тот, к кому обращены его слова, их просто не воспринимает, потом понял это, однако посчитал своим долгом договорить до конца. Наконец Игельстром перебил его:

– Так не лучше ли мне вовсе спрятаться в Петропавловской крепости? Все сие глупость! У нас есть союзный трактат с Речью Посполитой.

– Вы же знаете, что поляки заключили его против своей воли.

– Глупость! Помещики из областей, не отошедших по трактату к России, сами просятся под покровительство нашей государыни! У меня столько добровольных шпионов, что не может быть и речи о внезапной революции. Отыскался еще стратег! Я не нуждаюсь в твоих рассуждениях! Я полагал, что ты прислан ко мне соглядатаем, что ты человек графа Зубова, и только потому терпел тебя. Но, получив давеча от графа письмо, понял, что обманывался на твой счет. Так кто же написал про меня пасквиль, господин Княжнин?

– Я провел дознание. Сочинителя найти не удалось.

– А вот мне удалось, – Игельстром победно посмотрел на Княжнина, как всегда в такие напряженные моменты идеально скрывавшего свои эмоции. – Ты и есть сочинитель, капитанпоручик!

Говоря это, Игельстром вспыхнул, даже не усидел в кресле, принялся расхаживать по кабинету.

– Ты ведь участвовал в шведской кампании и с той поры почитаешь себя обойденным наградами, затаил обиду! А мне ли не известно, как складно умеешь ты сочинять рифмы? Потому и не сыскал ты злоумышленника, что искать нужно было самого себя!

– Воля ваша, только не делал я этого, совсем другим был занят.

– Ты с первого дня смеешь во всем мне перечить! – вскипел Игельстром, но, выпустив пар, вернулся за стол, на котором лежали какие-то бумаги.

– Так кто же тогда, коли не ты? – спросил он гораздо мягче, даже вкрадчиво.

– Не знаю, – стоял на своем Княжнин.

– Эх, упечь бы тебя так, чтобы твоя Колывань тебе раем небесным казалась! Да, видишь, заступники у тебя нашлись, сказывают, ты меня чуть ли не от смерти уберег. Хотя я сужу – ты токмо собственный недосмотр исправлял.