Битва у Варяжских столпов

Серяков Михаил Леонидович

Глава 12.

ПРИЧИНА БЕССМЕРТИЯ НОРМАНИЗМА

Уже приведенных в этой книге фактов более чем достаточно, чтобы поставить точку в затянувшемся трехсотлетнем споре между норманистами и антинорманистами. Однако точка эта, к сожалению, вряд ли будет когда-либо окончательно поставлена. Чтобы разобраться в причине этого парадокса, нам придется ответить на естественный вопрос: как в науке на протяжении целых трех веков могла существовать гипотеза с таким количеством недоказанных предположений, тенденциозных толкований первоисточников, умолчаний, натяжек и даже откровенной подтасовки фактов? Любая другая гипотеза с таким количеством неразрешимых противоречий была давным-давно сдана в архив и представляла бы собой чисто историографический интерес. Норманизм же, напротив, не просто влачит маргинальное существование, а претендует на звание единственно верной и непогрешимой объективной научной истины, периодически занимая доминирующее положение в отечественной науке. И это при том, что с момента своего появления в России несостоятельность норманизма была очевидна уже М.В. Ломоносову, подвергшему его обоснованной и аргументированной критике. Окончательно ошибочность всех основных его положений была доказана в 1876 г. с выходом фундаментального труда С.А. Гедеонова «Варяги и Русь», в котором этот выдающийся ученый убедительно развенчал норманистские мифы. Часть крупных норманистов того времени по крайней мере частично согласилась с критикой С.А. Гедеонова, и мы видели, к каким ухищрениям и запутанным построениям был вынужден прибегать А.А. Шахматов для обоснования своих норманистских построений.

Обратившись к истории развития норманизма, мы увидим, что его всплески обычно совпадают с временами материального и духовного неблагополучия Русского государства и общества. В своем исследовании В.В.

Фомин убедительно показал, что норманизм стал плодом «великодержавных замыслов Швеции XVII в.»^{621}. Однако агрессивные устремления на Восток у этого скандинавского государства появились благодаря резкому ослаблению Руси в эпоху Смутного времени, чуть было не приведшего ее к утрате национальной независимости. В нашей стране норманизм расцвел пышным цветом в мрачные годы бироновщины в 30-х гг. следующего столетия, когда приехавшие в 1725 г. в Россию Г.З. Байер и Г.Ф. Миллер стали обосновывать благотворность германского господства над славянами. Среди понаехавших в Россию в Петровскую эпоху немцев эта идея, в том числе и экстраполированная в прошлое, уже носилась в воздухе. Так, например, ее придерживался приехавший в нашу страну в 1701 г. немец И.В. Паус, бывший одно время одним из наставников царевича Алексея Петровича, а с 1725 г. ставший переводчиком при Академии наук. По заказу Г.Ф. Миллера он переводил на немецкий и латинский языки Радзивилловскую летопись и, по его утверждению, оказал большое влияние на Г.З. Байера. В творчестве этих историков неизбежно отражалась эпоха немецкого засилья при Бироне, которую они проецировали на прошлое нашей страны. И эта идейная установка продолжала господствовать в науке и десятилетия спустя после падения ненавистного временщика. В 1756 г. бывший секретарь Бирона Ф.Г. Штрубе де Пирмонт на торжественном собрании Академии наук в честь тезоименитства императрицы произнес речь, посвященную происхождению российских законов, где указывал, что древние россы были германцами, давшие славянам Русскую Правду, которая якобы более всего сходна со шведскими законами^{622}. Поэтому совершенно понятно, что, когда по приглашению Г.Ф. Миллера в Петербурге в 1761 г. появляется А.Л. Шлецер, последний приезжает в нашу страну уже с твердой уверенностью, что русская нация «обязана благодарностью чужестранцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением»^{623}. Активно пропагандируя эту идею, он, благодаря протекции соплеменников, быстро получает в России звание ординарного профессора истории. Понятно, что прошедшие выучку у таких наставников туземные норманисты быстро усваивали подобный взгляд на отечественную историю, постоянно подпитываемые комплексом неполноценности по отношению к просвещенному Западу, активно культивируемому с петровских времен, и раболепным желанием хоть как-то приобщиться к этому благотворному источнику.

И.Е. Забелин так характеризовал духовную атмосферу той эпохи: «Надо заметить, что учение о скандинавстве Руси провозгласило свою проповедь в то время, когда по русским понятиям слово немец значило ученость, как и слово француз значило образованность. Отсюда полнейшее доверие ко всем показаниям учености и образованности. Само русское образованное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства, и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно так же не могло себе представить, чтобы начало русской истории произошло как либо иначе, то есть без содействия германского и вообще иноземного племени. Если у немецких ученых и неученых людей в глубине их национального сознания лежало неотразимое убеждение, что все хорошее у иностранцев взято или принесено от германского племени, то и у русских образованных людей в глубине их национального сознания тоже лежало неотразимое решение, что все хорошее русское непременно заимствованно где-либо у иностранцев. (…) Всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманисты прямо обзывали журнальной неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот между прочим по каким причинам со времен Байера, почти полтораста лет, это мнение господствует в русской исторической науке и до сих пор. Его господству помог, как мы говорили, авторитет Шлецера и еще больше авторитет Карамзина, как выразителя русского европейски образованного большинства, вообще мало веровавшего в какие-либо самобытные исторические достоинства русского народа. И великий немецкий ученый и великий русский ученый смотрели одинаково и вообще на славянский и в особенности на русский мир. И тот и другой почитали этот мир в истории пустым местом, на котором варяги-скандинавы построили и устроили все, чем мы живем до сих пор»^{624}. Наконец, нельзя забывать и о том, что все рассуждения о благотворности влияния и господства германского элемента над славянским приходились в буквальном смысле ко двору, поскольку после Елизаветы в жилах всех сидевших на российском престоле Романовых в меньшей или большей степени как раз и текла та самая германская кровь.

Хоть начатая еще М.В. Ломоносовым борьба с идеологической бироновщиной и завершилась доказательством полной несостоятельности основных постулатов норманизма С.А. Гедеоновым во второй половине XIX в., однако он вновь начал возрождаться на рубеже столетий, чему способствовало нарастание кризисных явлений в обществе и государстве. В.А. Мошин отмечал, что в последней трети XIX в. студенческая молодежь стала увлекаться нигилистическими и антинациональными идеями, а Ф.М. Достоевский прямо писал о ненависти русских либералов к России, которую они отрицали. Как сейчас, так и тогда в духовном отношении русское общество было очень тяжело больно занесенным извне вирусом самоуничижения, переходящим подчас в самоотрицание. Об этой болезни еще в XIX в. писали Н.Я. Данилевский и Ф.М. Достоевский. В конечном итоге сама жизнь русского народа зависит от того, найдутся у него внутренние силы, чтобы преодолеть эту болезнь или нет. Норманизм является одним из многочисленных симптомов данной болезни и должен рассматриваться именно в этом контексте. Именно на почве нигилизма и антинациональных идей норманизм вновь расцвел пышным цветом, начав подпитываться археологическими «доказательствами», обладавшими большим весом в глазах неспециалистов.

О том, до какой степени эти идеи впитывались в плоть и кровь некоторых историков, красноречиво свидетельствует дневник С.Б. Веселовского. 28.03.1918 г. он писал: «Еще в 1904–1906 гг. я удивлялся, как и на чем держится такое историческое недоразумение, как Российская империя. Теперь мои предсказания более чем оправдались, но мнение о народе не изменилось, т.е. не ухудшилось. Быдло осталось быдлом. Если бы не мировая война, то м(ожет) б(ыть) еще десяток-другой лет недоразумение осталось бы невыясненным, но конец в общем можно было предвидеть. Последние ветви славянской расы оказались столь же неспособными усвоить и развивать дальше европейскую культуру и выработать прочное государство, как и другие ветви, раньше впавшие в рабство. Великоросс построил Российскую империю под командой главн(ым) образом иностранных, особенно немецких, инструкторов и поддерживал ее выносливостью, плодливостью и покорностью, а не способностью прочно усваивать культурные навыки, вырабатывать свое право и строить прочные ячейки государства. Выносливость и покорность ему пригодятся и впредь, а чтобы плодиться, придется, пожалуй, отправляться в Сибирь»^{625}. Единственные характеристики, которые он находит для своего народа в 1921 г., — это «первобытный, ленивый и распущенный дикарь», завистливый и озлоблений дикарь, «озверевший раб». Из общего представление о природе своего народа С.Б. Веселовский делает совершенно однозначные выводы. Великолепно осознавая как историк, чем обернется для России немецкая оккупация, он тем не менее пишет в своем дневнике 1 марта 1918 г. свои пожелания, стыдливо прикрываясь общественным мнением: «Всякий понимает, конечно, что приход немцев — это позор и принесёт много горя, унижений и экономическое порабощение. Одновременно жизнь под кошмарным разгулом большевистской черни стала настолько невыносимой, что каждый или открыто, или про себя предпочитает рабство у культурного, хотя и жестокого врага, чем бессмысленную и бесплодную, бесславную смерть от убийц и грабителей»^{626}. Свое представление о народе он сохранил до конца жизни, несмотря на то что этот столь презираемый и ненавидимый им народ ценой бесчисленных жертв защищал всю страну и его самого от нацистского порабощения. В своей последней записи в дневнике от 20 января 1944 г. он утверждал, что «рядовое быдло остается по-прежнему быдлом, навозом и пушечным мясом». Единственными, кто вызывал у него симпатии в тот момент, была белая эммиграция (при условии, что она не пойдет на союз со Сталиным) да «гордый и честный англосакс». Хоть С.Б. Веселовский изучал историю феодального землевладения и не занимался эпохой призвания варягов, едва ли можно сомневаться в его выводах, обратись он к этой проблеме. Значимость дневника С.Б. Веселовского в том, что он показывает наличие откровенно русофобских представлений у части историков того времени, большинство которых не решались доверять бумаге свои сокровенные мысли. Понятно, что его защитники с готовностью будут рассуждать о страданиях

тонкой души интеллигента, потрясенной Октябрьским переворотом. Однако задолго до революции рьяный норманист М.П. Погодин, предки которого были крепостными, именовал кормящего как его самого, так и все образованное общество русского крестьянина «национальным зверем нашим»^{627}. Прошедшие соответствующую выучку у немецких наставников, туземные норманисты, стараясь доказать свою принадлежность к европейской образованности и культуре, пытались превзойти своих учителей по части уничижительного отношения как к своему собственному народу, так и к его истории.

Соответственно и первое поколение советских историков отчасти было заражено антинациональными идеями. Более чем показательна в этом отношении «Русская история в самом сжатом очерке» М.Н. Покровского — первый советский учебник по истории, удостоившийся восторженного отзыва В.И. Ленина («Тов. М.Н. Покровскому. Тов. М.Н.! Очень поздравляю вас с успехом! Чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга: “Рус(ская) И(стория) в сам(ом) сж(атом) оч(ерке)”…») и многократно переиздававшаяся. По этому учебнику учащимся вдалбливали в головы, что «славяне распадаются на множество отдельных маленьких племен, которые постоянно между собой ссорятся». Соответственно «первые новгородские и киевские князья, которых мы знаем по именам, были шведы по происхождению (что несомненно)… эти шведы были рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей русской земли. (…) Первые русские “государи” были таким образом предводителями шаек работорговцев. Само собою разумеется, что они ничем не “управляли”; в X в., например, князь и в суде еще не участвовал»^{628}. Нечего и говорить, что эта подогнанная под марксистскую схему социально-экономических формаций заведомо искаженная и преисполненная множеством ошибок, неточностей и упрощений картина полностью отвечала соцзаказу новой власти, которая не замедлила официально утвердить этот «сжатый очерк» в качестве учебника для средней школы. В нем также подчеркивалось, что понимание варягов как шведов новейшие историки «часто оспаривали из соображений патриотических, т.е. националистических». Нет надобности объяснять, что означало в условиях тотального господства идеологии пролетарского интернационализма обвинение в национализме. Л.С. Клейн признавал, что, «возможно, Ключевский, наверняка М.Н. Покровский» использовали норманизм «как оружие в борьбе против великодержавного шовинизма», констатируя: «И, пожалуй, тогда, выступив в СССР против норманистского норматива, историк рисковал оказаться в большом подозрении относительно политической лояльности». Он же в своей книге приводит мнение Ф. А. Брауна, радовавшегося в 1925 г. тому, что «дни варягоборчества, к счастью, прошли», и высказывание 1930 г. Ю.В. Готье о том, что «спор решен в пользу норманнов»^{629}. Таким образом, даже апологеты норманизма признают, что их гипотеза господствовала в советской историографии по политическим причинам и положение дел изменилось лишь из-за того, что со второй половины 30-х годов норманизм был поднят на щит в нацистской Германии.

В ответ советская историческая наука выработала новый официальный взгляд на варяжский вопрос, так называемый «научный антинорманизм», который, в силу целого ряда причин, оказался более чем двойственным. Руководствуясь марксистским учением о примате социально-экономического развития, основной упор был сделан на изучение данных предпосылок возникновения государства у восточных славян. В силу этого вопрос об этнической принадлежности варягов объявлялся несущественным, и, несмотря на накопленный к тому времени громадный материал, представители официальной науки, за редкими исключениями, шли на уступку отечественным и зарубежным норманистам, допуская скандинавское происхождение Рюрика и его окружения. Другой разновидностью «научного антинорманизма» было отрицание существование Рюрика, являвшееся, по сути, из простой попытки уйти от решения сложного вопроса по принципу «нет человека — нет проблемы».

Не следует забывать и то, что сам К. Маркс, учение которого с 1917 г. стало обязательным, был ярым русофобом, в результате чего за все время своего существования советская власть не рискнула опубликовать полное собрание его сочинений. Однако даже в опубликованных трудах позиция основоположников научного коммунизма совершенно однозначна: «Существующая ныне Российская империя образует последний сильный оплот всей западноевропейской реакции… Падение русского царизма, уничтожение Российской империи является, стало быть, одним из первых условий окончательной победы немецкого пролетариата»^{630}. Исходя из этой цели теоретики освобождения пролетариата все европейские народы делили на прогрессивные, то есть ослабляющие Россию, и реакционные народы, ее усиливавшие. К числу первых, заслуживающих свободы, относились поляки и венгры, к числу вторых, которым свободы нельзя было давать ни в коем случае, относились все остальные славянские народы: «Славяне, давно раздираемые внутренними распрями, оттесненные к востоку немцами, покоренные частично немцами, турками и венграми, незаметно вновь объединяя после 1815 г. отдельные свои ветви, путем постепенного распространения панславизма, впервые заявляют теперь о своем единстве и тем самым объявляют смертельную войну романо-кельтским и германским народам, которые до сих пор господствовали в Европе. Панславизм — это не только движение за национальную независимость; это — движение, которое стремится свести на нет то, что создано историей за тысячелетие; движение, которое не может достигнуть своей цели, не стерев с карты Европы Турцию, Венгрию и половины Германии… Он ставит Европу перед альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы — России»^{631}. Таков был интернационализм классиков марксизма, относительно которого даже коммунист Ю.М. Стеклов был вынужден впоследствии признать, что они оправдывали порабощение славян немцами интересами цивилизации, требовали самозаклания славян во имя прогресса и цивилизации, угрожая им беспощадным революционным террором в случае ослушания. Оставляя в стороне моральную, а точнее, аморальную сторону, зададимся вопросом: кто вправе относить тот или иной народ к разряду прогрессивных или реакционных? Карл Маркс? Но почему тогда не Адольф Гитлер?

Одной из работ, в которой русофобия Карла Маркса выразилась наиболее ярко, стала «Разоблачение дипломатической истории XVIII века», впервые изданная на русском языке лишь в 1989 г. В ней содержался целый букет русофобских клише, распространенных в Западной Европе. Иван Калита превратил «в систему все уловки самого низкого рабства и применял эту систему с терпеливым упорством раба». Иван III «лишь усовершенствовал традиционную политику Московии, завещанную ему Иваном I Калитой»; «между политикой Ивана III и политикой современной России существует не сходство, а тождество»; «Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась лишь благодаря тому, что стала виртуозной в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордым стремлением монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира»; «Для системы мировой агрессии стала необходима вода», и Петр I превратил Россию «в империю с морскими границами». Этому способствовало «предательство по отношению к Швеции и потворство планам России» английского правительства, а голландских государственных деятелей Петр I «завлек в свои сети». Захватив прибалтийские немецкие провинции, царь «сразу получил орудия» для цивилизации России. Касался Маркс походя и норманнского вопроса, сделав в нем ряд изумительных открытий. Понятно, что Рюриковичи были германские варвары, но, путая эпоху викингов с эпохой Великого переселения народов, основоположник научного коммунизма объявил время деятельности первых русских князей «готическим»: «Готический период истории России составляет, в частности, лишь одну из глав истории норманнских завоеваний»; «Владимир, олицетворяющий собой вершину готической России…». Впечатляет и другое откровение: «Подобно тому, как империя Карла Великого предшествует образованию современных Франции, Германии и Италии, так и империя Рюриковичей предшествует образованию Польши, Литвы, прибалтийских поселений, Турции и самой Московии»^{632}.

Понятно, что при всей своей обширной эрудиции Карл Маркс историком не был и сведения об истории России черпал из современной ему западноевропейской литературы. Однако для любого историка ошибочность подобных утверждений очевидна. Но это обстоятельство нисколько не помешало ревнителям принципов интеллектуальной честности, научной объективности и «пурификационного подхода» взять на вооружение идеи Маркса.

Как вспоминает Г.С. Лебедев, первым учебным заданием ему как члену клейновского семинара стало проштудировать непереведенную тогда работу К. Маркса «Секретная история дипломатии». «Махровый норманизм Маркса стал нашим “секретным оружием”, и оно весьма пригодилось, когда Л.С. Клейн развернул блистательный набор научных аргументов норманизма…»^{633} — с удовольствием вспоминает он. Понятно, что его фраза «Маркс был первым марксистом-норманистом» оказывала огромное воздействие на участников, для многих из которых высказывания классиков были непререкаемой догмой. Но, используя это «секретное оружие», борцы за правду в исторической науке сами действовали по принципу «цель оправдывает средства», ничего общего с этой правдой не имеющим.