Бизар
Шрифт:
– Приходим рано утром в порт, – продолжал Иван, – перед сделкой лодку еще раз осмотреть, прибрать, подготовить, проститься, да и пивком в каюте опохмелиться, ну как полагается… А в порту менты – мотор с лодки снимают! Прикинь, попадалово! Михаил нет чтобы смыться, так в бутылку полез, мол, что такое! «Чё делаете, сволочи!» Чуть ли не с кулаками, его в пакет и увезли. Вот так, забрали Мишку, – вздохнул Иван, – забрали… Я представляю, – дышал Иван, – там накрутят: статья за гитару, за мотор, штрафы, этап, несколько месяцев тюрьмы, все как полагается… За мной на следующий день менты с хозяином лодки приехали, обыск делали, меня искали, потому как пальчики мои в лодке все-таки остались. А как быстро они пробивают, сами знаете… Компьютер – пять минут… Я в шкафу у Лизы спрятался, там не искали, просто в комнату мою зашли, посмотрели, а там на стене карта висит, та карта, что мы из лодки прихватили, и я, дурак, ума хватило, повесил на стену! Зачем я ее повесил
34
Русская проститутка (дат.).
Молдаванин вспылил и сжег лодку, сказал, что, если увидит гада, кишки на солоп намотает! Взял ключи от машины, хотел забрать, глянул – одного колеса нет. Поставили запаску армянскую, пытались завестись – не завелась, открыли капот – нет аккумулятора! Взбеленился тогда молдаванин, из дома вынесли всю аппаратуру, всю одежду Михаила и Маши, ботинки, телевизор, – все на двор повыбрасывал… все было непригодным… все со свалки! «Что за черти тут живут! – кричал он. – Что за гнилая землянка!» Сожгли одежду во дворе и уехали.
– Мне теперь только нелегально жить и остается, – вздохнул Иван, вытягиваясь на матрасе. – В розыске я теперь… В бегах, блин…
Да, Иван был в бегах. Стоял у фонтана в центре Свенборга, хлебалом щелкал.
Меня заслали на стоянку за второй. Когда я вернулся, Хануман спал в углу на моей раскладушке; Иван что-то гундосил невнятное о том, что так и так в последнее время управление по делам иностранцев дергало часто, все к тому и шло… Это было какое-то жалкое оправдание. Мол, то, что я здесь, с вами, голь нелегальная, в этом есть своя логика, так и так я бы тут оказался… Обычное нытье.
– Армяне говорили, скоро всех «сто двадцатых» [35] переведут в Сундхольм и будут там под наблюдением держать, – мычал Ваня; Ярослав кивал одними глазами. – А последний раз аж в Копенгаген вызывали…
Их дело пошло дальше. Допрашивали другие лица. Более суровые. С нажимом, с ухмылками. Разумеется, допрашивали врозь, хоть дело было одно. Выспрашивали каждую деталь кейса. Потом прошлись основательно по прошлому. С бороной дополнительных вопросов. Ярослав его прервал, налил, сказал, что у него было то же самое. Абсолютно та же история! До мелочей! Вызывали, допрашивали, не верили. Искали несовпадения. Искали, что где-то адрес напутал. Искали, что где-нибудь дал промаху – и легенда расколется. Выспрашивали про институт, где учился, имена преподавателей и родственников. Звонили им за подтверждением его существования. А потом, когда уморились, сказали, что никакого он позитива век не увидит, а вот через тридцать дней получит извещение, вызов о том, что полетит он в сопровождении ментов к себе в Молдавию, где он и представитель датского королевства будут вести переговоры с молдавскими представителями, будут за круглым столом решать, что с ним таким делать. Ежели решат молдаване, что им нужен такой Яро, мол, принимают его, то он остается в Молдавии. Ежели не примут, то летят обратно, а потом, некоторое время спустя, то же самое с Россией или какой другой страной СНГ.
35
Номер, с которого начинался личный код беженца из бывших республик СНГ; «сто двадцатыми» в датских лагерях (в 1990-х гг.) коротко называли русскоговорящих.
– Пока кто-нибудь да не возьмет! – сказал он. – Я не стал ждать этого отвратительного извоза, ну его на фиг игры в рулетку, были случаи, когда просто бросали человека в аэропорту… Как? Весело без ничего оказаться в СССР? Бомжом станешь в две минуты! Не-ет, я укрылся тут, в андеграунде… Пережду годик, другой… – Он несколько раз проговорил «годик, другой», «годик, другой», мутными глазами глядя в рюмку.
– А чего ждать-то? – спросил Иван.
– Хэ, какой! – отвратительно усмехнулся Яро. – Ну как чего? Благоприятной ситуации, вот чего, или что там в андеграунде решат насчет меня… Там ведь умные люди сидят. Глядишь, чего и посоветуют.
Андеграунд… Ярослав произносил это слово так же твердо, как Директорат или Udlaendingestyrelsen [36] . Наверное, чтобы верить, что это такая же действенная организация.
Я влез со своими сомнениями, сказал, что не верится как-то, что датчане действительно хотели его так возить из страны в страну, предлагая,
– Это же так дорого, каждого возить!
– Дорого? А кормить тебя, содержать всю жизнь – это как, дешевле? – заорал он и выпил. – Сам подумай… Оставят одного… Про это прознают на родине, и все устремятся! Выкинешь одного такого, другие задумаются, ехать или не ехать. Они денег не жалеют, чтобы остановить эту катастрофу. Ты посмотри, посмотри в лицо статистике. Сколько их едут-то! Едут тысячи! Всех обуй, одень, накорми, каждому комнатку в лагере, электричество, вода, интервью, люди, переводчики, компьютеры, принтеры, бумага, опять же пособие каждые две недели и бесплатная медицинская помощь, учеба, автобусы, ну и убыток, оттого что все воруют, ломают, крадут и так далее…
36
Управление по делам миграции и беженцев (дат.).
…и т. д., и т. п., до утра.
Ярослава часто приглашали к себе местные эмигранты. Он был им зачем-то нужен. Без него не садились за стол. Без него водку не открывали! За ним приезжали на машине, грузили, как профессора. Он брал меня с собой, только меня. Там были такие пьянки… Такие адские запои… Начиналось чинно, говорили о Чечне, Ельцине, «третьем пути», корнях, традициях, спорили, произносили тосты, пожимали руки и целовались, выпивали и опять говорили, о литературе и взрывах, о домах, которые грохнули, о ком-то, кого собирался мочить в сортирах какой-то Путин… Я не понимал, о чем они, о ком… Я себя чувствовал пришельцем или путешественником на машине времени. Старался больше слушать, прислушивался, но все равно ни черта не понимал. Пил, и они пили, мы пили… и очень скоро все становилось просто и ясно: они нажирались и становились такими знакомыми и понятными… как все… какими были люди в семидесятых и восьмидесятых… допивались до мордобоя, блева… все как всегда… падали на крыльце, спотыкались на ровном месте, обливались, роняли, били посуду, устраивали истерики…
Все это резко оборвалось на двух русских бабах. Я познакомился с ними на одной из таких пьянок, вытянул Ханумана. Он их очаровал с первого взгляда. Одна до неприличия заметно взволновалась, аж пошла пятнами, у нее даже голос сел, горло заклокотало, как только он взял ее за руку. Она спала с кем попало за спиной у своего дунца… Она мужа так и называла: «мой дунец». Другая развелась и была этим очень довольна, мне говорила про подругу: «Риммочка еще замужем, а у меня все это уже, слава богу, в прошлом. Ей еще так много предстоит пройти… Фу-фу-фу!.. Я как подумаю: нет, ну его на фиг!., слава богу, у меня все это позади!..»
Обе гордились тем, что выучили датский язык. Каждое слово с членом за щекой, выучили досконально, горлом говорили! Неподдельно! Будто тут родились! Так их эти мужики надрессировали! Обе учились в каких-то бизнес-школах. Одна без конца говорила, что будет устанавливать контакты с Россией; другая все время говорила об «особенностях русского дизайна», что-то пыталась растолковать Хануману… объясняла специфику… в терминах… говорила, что не умеет готовить, что готовит своему дунцу такую парашу… и смеялась… смеялась… Хануман натягивал ей браслет на руку, выше локтя, до самой подмышки, щекотал, она смеялась… говорила, что готовит ему макароны с кетчупом, и он ест это с кока-колой, приходит с работы и ест эту баланду… «Хэ-ха-хо! – смеялся Хануман. – Немудрено, что он ничего не может в постели!» Он вытягивал из себя бусы, застегивал на лодыжке цепочки, несколько цепочек с бубенцами, заставлял ее танцевать, а сам пел… Ale bol bol bol!!!
Разведенная постоянно пыталась уложить своего мальчика спать… Ему было лет пять, а может, меньше, худыш с жиденькими волосиками, глаза таращил, из-за двери выглядывал и прятался, совсем не говорил, немного по-датски бубнил что-то, она ему по-русски, он ей по-датски… брала его за руку и уводила, запирала спальню, на кушетку ко мне прыг, ноги подмяла под себя и рассказывает: она натерпелась от своего бывшего, сил не было терпеть, тихий-тихий, а как взорвется, с виду нормальный мирный датчанин, а дубасил ее, вся синяя ходила, неделями в больнице лежала, а потом сбежала, паспорт получила – можно бежать! Взяла сынишку в охапку и пошла на улицу, ушла в дом для одиноких женщин, таких же потерпевших. А там хуже, чем в коммуналке в Питере: все грызутся, все плодят грязь – албанки, сербки, иранки, черт знает кто еще! Все такие же, бежавшие от своих мужей. Я слушал, слушал, она подбиралась ко мне ближе, ближе… Что-то грохнулось за стенкой, в детской комнатке. Встала, вышла… Выпил, закурил… Что-то внутри сопротивлялось. Хануман лизался с другой, языком вычищал ушную раковину. Его бронзовая рука блуждала по ее белым коленям, ляжкам в завязках, его палец копался в пупке, как червяк в норке. Рука сжала горло; она застыла в ожидании… Ханни готов был ее переломить, раскроить, вылизать всю. Так он изголодался.