Благодарение. Предел
Шрифт:
— Плохо, братцы… Налей еще, Филя, — сказал Елисей.
— Надо ли? Хотя ноздерки вроде ядреные, раздуваются сноровисто. Зябель не ознобила, есть сила-измога. И тут врачи научные посулили средний век за восемьдесят, а там еще у бога урвешь десяток-другой, залягай тя куры. Активист! Отдыхай, Яковлевич.
— Бог не даст, с горлом вырвешь, — сказал Терентий.
Елисей встал, мутно озираясь.
— Ванька, проводи меня.
Иван и Ольга взяли старика под руки, вывели во двор. Сел он на скамейку. В широкие ворота несло голубой свежестью.
Сходила
Алена положила на грудь Елисея смоченное в колодезной воде полотенце.
— Отлежится дед. Навестят врачи, руководящие товарищи, и он снова засеменит… бывало уж…
Ольга прошла в сад, остановилась у овражка, пахнувшего лопухами, мельницей. Из зарослей вылез Мефодий, подошел несмело. Тень соломенной шляпы искажала лицо, но только жалкое что-то загустело в этом большом продубленном зноем лице.
— Я знаю, зачем ты пришел, Мефодий Елисеевич. Не беспокойся. Никто не знает и не узнает… летчик все грехи на себя принял.
— А-а-а, совсем не то! Жалко мне Филипка… надеялся, вырастет… Ах как я ошибался… да ведь кто знал, что так случится?! Все чего-то ждал, на что-то надеялся…
— О Филипке помолчи. Просто знаешь, что детей надо любить, вот и говоришь. В душе у тебя к нему ничего же не было и нет.
— Да было, было все — надежда, мечты… век я буду страдать по моей же вине…
— Если не замолчишь, скажу тебе такую правду… верю, сочувствуешь мне, но в душе… Филипок развязал тебе руки окончательно.
Мефодий горестно покачал головой.
— Ну что ж, вешай на меня все… Только скажу напрямик: напрасно крест поставили на могилке. — Голос был прежний, требовательный, но в глазах чужало недоверие к самому себе.
И Ольге казалось, что бодрость и моложавость его были как-то непрочны, держались вроде бы на живушку. Выдерни нитку, и все расползется и проглянет старость. Вроде тот же колос, но уже без зерна. Тот же конь, да сел на ноги, как бы опоенный снеговой водой. «Или ячменя объелся, подгибаются ноги», — думала Ольга с холодной жалостью.
— Надо исправить ошибку, — сказал Мефодий.
— Какие вы с Людмилой заботливые… о мертвых. Вот уж сойдетесь — два камня… для себя заживете… а под старость заморозите друг друга.
— Я говорю, бюстик надо поставить. Я помогу… — Он полез в карман брюк, вынул пачку связанных ниткой пятерок. — Возьми по-дружески… очень прошу, не обижай меня, возьми… тут не в деньгах дело… Человек же пойми это!
Ольга скрестила на груди руки.
— Мефодий Елисеевич, я знаю, зачем ты пришел. Иди, толкать
Недоверие в глазах его, разрастаясь, превращалось во что-то жестокое и опасное.
— Смарать меня бытовщинкой никому не удастся. С кем же мне иметь дело насчет увековечения памяти Филипка, если уж с тобой нельзя говорить и встречаться? Не мешай мне хоть в этом, а?
— Ну, если так хочется… пожертвовать на бюст сироты, то поговори с моими друзьями…
— А? С Иваном, что ли?
— Сколько можно обманывать Ивана? Везде ты его вышутил, вывернул наизнанку. И я подло изводила его. Вот никак не пойму, почему мы такие безжалостные к доверчивым людям?
— Да Иван-то хитрый дурачок. Юродивый Иван-то, весь в деда и матушку… Если зло таишь на меня, бей сейчас, пока жизнь моя не полетела под раскат… Лежачего бить ты не сможешь, пожалеешь…
— Не жалко мне ни тебя, ни себя, жалко этих парней, Ивана да Силу… попортила я им жизнь. Да что лихоманка-то задергала тебя? Вроде все под тобой поползло-поехало, а? — И по внезапному чувству злорадства Ольга сказала: — Гляди, ребята смарают тебя с одного захода…
«Да чего я оробел? Ну, грозится Ольга… ну и что? О батюшки, хоть бы у нее скорее налаживалось с Ванькой или с Силой. Все бы улеглось, утряслось, осел бы на дно весь мусор. Жить-то с этими людьми. Парень перекипит, переболеет. Что же делать? Бывает. Я любил ее, почему же он не мог влюбиться? Да и прежде меня он дружил с ней, — думал Мефодий. — Все наладится, только не надо торопиться… бояться не надо. Помогу тому коню, какой повезет — Иван ли, Сила ли. Важно наладить, утрясти. — Парни чем-то нравились ему, вроде что-то от своей души вложил в их души, — ребята простые, с ними можно, не убегая отсюда, приладить, подогнать. А вот с Людмилой трудно будет… Людмила толкнет…»
Солнце из-за вишни высветлило впадину за его ухом, морщины, опетлившие мочку, красно-ядреную, перезрелую.
Мефодий поправил седой начес на отлого-большом лбу.
Посмелел и уже начал поигрывать, мол, хорошие у Ольги защитники, но она тихо-тихо перебила его:
— Защищать и жалеть меня поздно… А умру скоро.
— Да что ты? Тяжело тебе, знаю. Но нельзя же так… Прости меня, Оля, я во многом виноват. Ох, скорее бы все кончилось… Издали буду глядеть, помогать… извини, так неловко я со своей-то помощью полез, Оля. Ну давай помянем его…
И хотя Ольга согласилась помянуть с ним Филипка тут, в саду, он уже не мог успокоиться. То казалось, что Узюкова может наехать или Алена подойдет, то опасался за Ольгу — не задумала ли чего с горя. Но остановиться уже не мог: сбегал по-над берегом за вином, истратив пятерку из ассигнованных на бюст Филипку. Бюст он придумал неожиданно для себя, цель же была другая — помочь Ольге единовременно крупно.
Возвращаясь влажным ложком по молодому ракитнику, столкнулся с Силой Сауровым на перепрыге через ручеек. Шел тот в ночную рыбалку с удочками, накинув ватник на плечо. Заторопился Мефодий, наспех объяснил насчет бюста, мол, несчастная мать велела с ним, Сауровым, иметь дело.