Благодарение. Предел

Коновалов Григорий Иванович

— Да куда же девать темных-то? — наивно, с испугом спросил Иван.

— Оставлять на полустанках эпохи… Прежде не смотрели на вывихнутых спустя рукава. А-а-а что теперь? Распускаем людей. А как собирать воедино? С вертихвостками, стилягами, критиканами, с двуногой отсебятиной, что ли, строить новый-то мир? — Елисей с нагловатой уверенностью подмигнул Андрияну как единомышленнику. — Бывало, не сплю глухой полночью, нижестоящие разные винтики глаз не смыкают. Держу в боевом напряжении весь агрегат. У меня не расползались по домам сразу после работы, чтобы плести по углам паутину индивидуализма. Личная жизнь должна быть на виду! Томить

в заседаниях, выпаривать в прениях всякую блажь, свой закалится, а чужанин пусть обмирает сердцем. Как дымом окуренная пчела: бери душонку за крылья, выправляй на новый образец. — За шутейное подначивание хотел было принять эти слова Андриян, но Елисей запально задышал, строптиво раздувая розовокрылый нос. — Добиваются поболе свободного времени для себя… а зачем оно хлипкодушным?

— Человек сам знает, зачем ему вольное время, — сердито сказал Мефодий.

— Не все знают! Да если даже коза норовит из репьев освободиться, чистой в свой хлев прийти, то человек тем более жаждет обновленным вступить в завтрашний день. Я к тому, что можно и с меня стружку снимать, хныкать не буду, как некоторые: «Ах, как это грубо со стружкой!» Избаловался Ванька. Измельчал! Государственность позабывает. Государство не тетка, шутить не любит. Не за то место возьмешься, током испепелит. А как же иначе? Ласковой телкой быть прикажете? На-кась выкуси! Так-то, Ванька! Спроси вон деда своего по непутевому отцу…

Иван захлебнулся в заикании. Кровь отливала от широкого лица, и, как песок на отмели, проступали веснушки.

Андриян пошевелил мосластыми плечами.

— Филя, расскажи внуку историческую правду! — велел Кулаткин Филиппу Сынкову.

— А я все позабыл.

— Р-р-рекомендую рассказать. Я, как сама жизнь, сначала подсказываю, потом приневоливаю. В урок молодым поведай, любимец богов, чаял ты явление миру таких, как я? Поведай.

Филипп расстегнул и застегнул пиджачок, признался, краснея, мол, не прозревали по глупости явление миру Елисея Кулаткина… на грудь никла мудреная Елисеева голова от дум глубоких о том, кай бы всех предел-ташлинцев уравнять в счастье. Филипп, мол, простосердечно чаял, что жизнь будет идти с такой же постоянностью, как сменяют, не торопясь, весна зиму, лето весну.

Елисей одобрительно кивнул. Да, важно в счастье без перебора, без зависти, а в несчастье может каждый на свой голос скулить. Лишь бы не хапали лишку счастья, потому что от него заводится в мозгах самодовольная тишина, а на сердце нарастает поросячий жир.

— Что правда, то правда, человека в себе блюсти каждый должен, — сказал Филипп.

Елисей подмигнул Андрияну с каким-то жутким торжеством.

— Скажи, Ванька, почему лягал меня по ноге? Как жеребец, брыкнул в самую щиколотку, — сказал Елисей, кладя ногу на ногу и ощупывая связки.

— Да расскажи, Ваня, — сказал Андриян, — все равно уж…

Иван попросил прощения у Елисея, а потом с восторгом и изумлением перед его размахом рассказывал, будто деду надоело стукать по высунувшимся головам, утрамбовывать духовную отсебятину до жесткости утолченного суглинистого выгона. Напала на него развеселость, перепугавшая родных.

— Ты без яду рассказывай, прохиндей, — легко встрял Елисей в неловкое замешательство всех сидевших у печеной картошки.

— За неделю бульдозером сровнял Елисей Яковлевич старое кладбище; утрамбовал на его месте танцевальную площадку, — и дальше Иван продолжал с грустной лирикой, мол, мы, молодежь,

веселились в многосмысловом плане: попирали веру в загробную жизнь, по-свойски глумились над памятью предков, бросали вызов дурному обычаю помирать в такой скучнейшей дыре, как Предел-Ташла.

Растолканные по степи надгробные камни зарастали травою. Седые пряди ковыля никли горестно над ангелом из камня — наивным, по-детски печальным.

Возмутил деда до глубины души памятник реакционеру в эполетах. Попросил удовлетворить его горячую жажду смести с лица земли…

Культурой управлял тогда какой-то горячий деятель. И он одобрил ходатайство Елисея насчет генеральского монумента. Дед Елисей чуть не сорвал пупок — черную плиту угнездил перед порожком своего дома, ноги вытирал о каменный профиль бывшего царского холуя.

— Не в том суть! Расскажи, как брыкнул деда. Сидел на порожке я, утвердил ноги на усатом профиле генерала, явился ко мне этот Ванька в брючках с множеством карманов. Орет: «Убери лапы! — и как двинет кедой в щиколотку. — Вор могильный!» Как со мной говоришь! — Елисей вытянул шею, обсыпанную красной шелухой.

— Не трогал я вас, — сказал Иван. — И не называл вором могильным.

— Не говорил, так думал… Как-то в молодости я не поклонился однажды деду Толмачеву. Тот подозвал, вежливо осведомился: «Почему не ломаешь шляпу, молодец?» — «Да не знакомы мы», — ответил. «Ну, давай познакомимся, — сказал Толмач и заехал в ухо, потом в другое. — Я тебя, стервец, научу стариков уважать». А ведь заслуг-то у Ивана Толмачева не было, только борода пугачевская. А я-то социалистический дед. Ладно, ладно. Мы с тобой не виноваты, если оказалось, что генерал хотя и при царе служил, однако бил Наполеона…

Андриян Толмачев спросил, куда же подевали могилы.

— Вы о своем бате Ерофее Иваныче беспокоитесь? Целиком прах героя перенесли на курган… Оттуда видны ему все усопшие и окрестность вся. Я ведь теперь охраняю природу и памятники древности. Понемногу восстанавливаю. Даже раскопки собираюсь производить… в кургане одном нашел череп огромный, с котел будет… А со мной как поступили. Я отдыхал на Черноморском побережье. Хе-хе, мимоходом изучал модные женские купальные костюмы, норовил внедрить среди ташлинок прекрасных. Вернулся — уж снят. На кинофикацию бросили… И никто из знатных земляков не заступился…

Елисей совсем развеселился и с юморком над самим собой пожаловался Толмачеву, поглядывая лукавыми глазами на плечи Клавы, мол, насмотрелся в закрытом фонде разные сексуальности — и такой абстракционизм напал на него, что начал путать чужих молодок со своей законной старухой. А будь темпераментом поспокойнее, изучая сексуальные проблемы по-научному, то есть втихомолку, в удалении от жены, наедине со смекалистой передовой бабенкой, дослужился бы до второй орбиты — красной икры. Что это такое?

По мнению Ваньки, для Елисея вес и значение человека определяется тем, какой икрой он закусывает. До третьей орбиты — черной икры — дойти помешал бы избыток образования. Но в гостях у черноикровых надеялся Елисей побывать под старость, если доживет до показательного возраста, когда старца как живое свидетельство превосходства молодых идей над пожилыми будут показывать туристам.

— Отдыхать тебе надо, Елисей Яковлевич, жизнь свою не бережешь, вечно в сражениях… Помнишь, как с Терентием лупцевались? Много в тебе силы… — сказал Андриян, потом обратился к Сынкову: — Часто он обижал тебя?