Благодарность

де Виган Дельфина

Она взмахивает рукой, изображая нечто растворяющееся в воздухе.

— Ты была совсем… Это правда. И теперь ты в тяжелом положении. Невероятно.

— Да, ты права, так и есть: я в тяжелом положении, Миша, и мне дико страшно.

Я замолкаю и вглядываюсь в ее лицо в поисках признаков осуждения или, наоборот, радости. Но в глазах Миша стоит прежнее выражение чрезвычайного внимания.

— Ты уже рассказала парню?

— Пока нет. Сперва хочу разобраться со своими чувствами. Понимаешь, Миша, я боюсь… Я не знаю, получится ли у меня. Стать матерью. Я боюсь, что у меня ничего не выйдет. Боюсь, что буду повторять какие-то не те поступки, боюсь, что какие-то поступки

будут повторяться помимо моей воли, словно проклятие, словно неизбежность, боюсь, что тени, воспоминания, все то, что дремлет в крови, в мировой истории, выйдет наружу и я не смогу ничего с этим поделать. Понимаешь? И потом, достаточно ли во мне любви, терпения, чуткости? Как узнать, смогу ли я прижимать его к себе, заботиться о нем, воспитывать его? Смогу ли разговаривать с ним, беседовать о важном, отпускать его кататься на санках, переходить дорогу самостоятельно? Соображу ли, как делать все правильно? Я боюсь, что не буду любить его, я боюсь, что причиню ему вред, я боюсь, что он не будет любить меня.

— Так грустно… Чем мне угощать посетителей, когда новые конфеты от мадам Данвиль закончатся?

— Возможно, будет лучше, если я сделаю аборт.

— О, нет-нет.

— В смысле — нет?

— Нет, нет и нет… И это никак не связано с той дамой, она так мила, со своим шиньоном, всегда безукоричневая, одета с булавочки!

Миша замечает мой оторопелый вид.

— Ну, ты же знаешь, дама, которая выжила в лагере…

— Симона Вейль?

— Вот-вот, она самая, и это очень здорово. То, что она сделала для женщин.^[3] Просто невообразительно. Но это никак не связано с нею.

— Нет, конечно…

Заметно потрясенная, Миша погружается в свои мысли.

— Ты что-нибудь читаешь? — нарушаю я молчание.

— Шрифт мелкий.

— Я ведь принесла книги с крупными буквами. Ты разве не пробовала их читать?

— Какие?

— Те, что я вручила тебе во время нашей прошлой встречи. С крупным шрифтом.

— С крупным? Ну, это для стариков… Я их одолжила тому господину.

— Какому господину?

— Тому. Тому, который показал мне, как открывать окно пошире, хотя это запрещено. С помощью мясника.

— Кто он такой? Один из сотрудников?

— Да нет, это же запрещено, говорю тебе.

— Ну так кто он?

— Мой сосед, ты его уже встречала. Он еще носит твистовый костюм.

— Месье Тердьян?

— Да. И поверь, он отлично ориентируется в здании, он давно тут живет. Он показал мне, как… как это… — Она вздыхает. — Щелк — и готово! Короче, окна можно открывать нараспашонку, но нам этого не позволяют. Потому-то, когда они приходят, я — хоп! — Не вставая, она делает вид, что подскакивает к окну. — И оно закрыто.

— Смотри не вывались!

— Мясник должен быть очень острым. Я принесла его из столовой в тот вечер, когда давали роз… буф…

— Ростбиф?

— Ты ведь знаешь, что у меня не было…

— Ростбифа?

— Детей.

— Разумеется, знаю, Миша. Но у тебя есть я. Я с тобою.

— Ты много плакала. Когда он сказал тебе об этом, врач, когда он сказал тебе, что вероятность мала, совсем мала, что ты едва ли сможешь быть в тяжелом положении. Ты много плакала.

— Это правда. Но, возможно, сейчас не самый подходящий момент.

— Возможно, самый подходящий момент вообще никогда не наступает.

Миша смотрит в окно. А потом снова поворачивается ко мне.

— Послушай, я не хотела иметь ребенка. Ни крошечки. Ни семьи, ни детей. Вообще ничего. Если бы вы не жили надо мной, у меня все так и осталось бы по-прежнему. Я была лишь беседкой… соседкой,

которая уютно устроилась в своих углах. Когда ты пришла в первый раз, помнишь, потому что тебе было так одиноко у себя дома, ты просидела там одна день, два, больше, ты не была готова говорить, да и я тоже, мне было неуловимо. Ты поела, а потом снова ушла к себе. Ночью я не сомкнула ушей. А потом ты пришла во второй раз и подняла на меня глаза, эти огромные глаза, которые умалишали меня, и тогда я впустила тебя в свой дом. А потом, всякий раз, когда ты приходила, я оставляла тебя в гостях до самого вечера, а потом я купила фломастеры, и цветные бумаги, и ножницы, а потом наши походы в зоопарк по утрам, ты помнишь, маленькие пластиковые зебры, они тебе нравились, а потом пластилин, а потом клубничный компот в коробочках, которые мы клали в мо… морозник. Ты приходила почти каждый вечер. Да, так все и было: маленькая веточка стучалась в мою дверь и оставалась ночевать. Ты оставалась, когда дела шли совсем плохо, когда… В общем, что было, то было. Прости, что я так… взболталась. Я хочу сказать вот о чем: решение принимать тебе. Ты взрослый человек. Но перед тем как ты примешь решение, я скажу кое-что еще: это самое важное, важнее этого нет ничего в мире.

— Что именно?

— Впервые за свою жесть я начала заботиться о ком-то помимо себя. И это, это изменило все, Мари. Бояться за кого-то другого помимо себя. Это твой великий шанс.

— Обрати внимание, слова сами приходят тебе на язык.

Миша польщена.

— А ведь и правда… В чересчурных расстоятельствах.

— Принести тебе чая из автомата?

— Да, пожалуйста. Я что-то совсем без сил. С лимонадом, будь добра.

— С лимоном?

— Ну да.

В дни, когда Миша ожидает посетителей, она старается принарядиться. Надевает пуловер небесно-голубого оттенка, который подчеркивает цвет ее глаз, либо бежевый жакет в тон брюкам.

Я всегда звоню ей, прежде чем приехать. Как правило, за день до своего визита, чтобы она успела подготовиться.

Я стучусь, прежде чем войти.

Я обнимаю ее.

— Тебе незачем было приходить, это тебя обеременяет, и потом, ты должна больше отдыхать.

— Мы об этом уже говорили, Миша. Я прихожу, потому что мне в радость навещать тебя. Как ты поживаешь?

— Помаленьку, помаленьку… Но я не совсем понимаю, что происходит.

— О чем это ты?

— Здесь. Теперь все не так, как раньше. Уровень падает ниже и ниже. Две постоянки умерли…

— Постоялицы?

— Да. Две за одну неделю. Мадам Креспен, та, которой присылали сухокопченые палки, она… ночью… ффюить — и все.

— Ты расстроилась… Ведь мадам Креспен тебе очень нравилась.

— Да… Конечно, я понимаю, старики — они и есть старики. Я тебе уже говорила, к этому надо относиться как к неизбежности… Настает момент, когда жизнь просто не может продолжаться дальше. И в некоторой степени это даже здорово. Это не печально, но пугает.

— А вторая дама? Ты была с нею знакома?

— Нет, она жила на четвертом. На четвертом эпатаже. У них там… Они не бесшумные, знаешь, но они похожи на призраков, которые расхолаживают по ночам, так что их надо запирать. Зато каталог… Вот в чем дилемма.

— Какой каталог?

— Ну, который «Труа… с…» — Она подыскивает слово. — «Труа-плюс».^[4]

— И в чем проблема?

— Это был ее каталог.

— Мадам Креспен?

— Да, она одолжила его мне, чтобы я могла заказать шляп… шляпунцы, и теперь я не знаю, как быть, ведь мне не удалось вернуть его.