Благодарность
Шрифт:
— Прекрасно. Вот увидите, мы с вами отлично поладим. Будем делать упражнения, разгадывать загадки, играть, ну и всякое такое.
Она рассматривает меня. Нисколько не смущаясь, оглядывает меня с головы до ног и с ног до головы, словно ей необходимо срочно решить, найдется ли для меня место в ее напряженном графике. Затем произносит (тем тоном, каким обычно говорят «хорошо», выражая согласие):
— Порошок.
Я не могу сдержать смеха, она тоже смеется. На протяжении нескольких секунд мы смеемся просто потому, что нам приятно смеяться.
Но вот смех
— Где все это будет проводиться?
— Что именно?
— Игры.
— В вашей комнате, мадам… Миша. Я буду приходить один или два раза в неделю, по вторникам и четвергам.
— Вот как, в моей комнате, замечательно.
Задумчиво помолчав, она добавляет:
— Я говорила, что мне снятся кошмары?
— Нет, не говорили.
— Я смогу рассказать вам об этом, когда вы придете?
— Да, разумеется. Итак, до завтра? Завтра будет вторник.
— До завтра.
При первой встрече с пациентами я стараюсь увидеть образы тех людей, какими они были прежде. За размытым взглядом, неуверенными жестами, сутулой или горбатой спиной, будто за штриховкой, нанесенной кричаще-ярким фломастером, я угадываю первоначальный рисунок, ищу молодых мужчин и молодых женщин, которыми они были когда-то. Смотрю на них и говорю себе: все эти люди любили, ссорились, наслаждались, купались в море или озере, бежали, сбивая дыхание, взмывали по лестнице через три ступеньки, танцевали ночь напролет. Все эти люди ездили на поездах, в метро, гуляли по полям, по горам, пили вино, нежились в постели, яростно спорили. Такие размышления волнуют меня, и я всегда стараюсь воссоздать юный облик пациентов в своем воображении.
Мне нравится разглядывать их фотографии тех времен, когда они смотрели в объектив и понятия не имели о страданиях, которые выпадут на их долю, когда они держались прямо и не нуждались в опоре. Мне нравится видеть их в расцвете лет, но в каком возрасте он наступает, этот расцвет? В двадцать лет? В тридцать? В сорок?
Случается, что провести параллель между молодой женщиной или молодым мужчиной на фото с тем, кто сидит передо мной, просто невозможно. Ни самый острый взор, ни самый проницательный ум, кажется, не в силах найти общее между цветущим, надменным своей юностью человеком на снимке и унылым, скукожившимся стариком, который теперь коротает дни в доме престарелых.
В таких случаях мне на помощь приходят шаблонные фразы: «Сразу видно, что это вы, мадам Эрмон!» или «О, каким статным мужчиной вы были, месье Тердьян!».
Поначалу это никак не укладывалось в моей голове, и я мысленно возмущался: «Что же с ними произошло? Как такое вообще возможно? Неужели всем нам уготован столь печальный конец? Неужели нет никакой развилки, обходной тропы, запасного пути? Неужели ничто не спасет нас от этой катастрофы?»
В первые годы после завершения учебы я занимался и с детьми, и со взрослыми, и со стариками. Постепенно большую часть своего рабочего времени я стал проводить в домах престарелых. Не могу сказать, что это было моим решением или сознательным выбором,
Я чувствую себя на своем месте. Я там, где и должен быть.
Мне нравится смотреть на них, я восхищаюсь тем, как отчаянно они сражаются.
Мне нравится слушать их голоса — неуверенные, колеблющиеся, дрожащие.
Я снимаю их на видео. Не всех. Только некоторых. Как правило, с первой встречи. На моем цифровом накопителе хранятся десятки файлов, рассортированных по папкам.
Я снимаю их для научных целей, стремлюсь улучшить свои методы работы. Но дело не только в этом.
Я нежно люблю дрожание их голосов. Эту хрупкость. Эту мягкость. Я нежно люблю их неузнаваемые, приблизительные, растерянные слова и их молчание.
И я сохраняю все записи даже после смерти своих пациентов.
Мадам Сельд я начал снимать на видео с пятого или шестого занятия. Я сохранил все записи.
Я вхожу в комнату мадам Сельд. У нее утомленный вид, и я сразу чувствую, что она не очень-то настроена заниматься. Но она приосанивается и незаметным жестом поправляет прическу. Делает над собой усилие, чтобы улыбнуться мне. Кокетство пожилых дам в очередной раз потрясает меня.
Я достаю из рюкзака ручку, тетрадь, картинки и раскладываю их на столе.
— Как дела, Миша?
— Да идут…
— Судя по тону вашего голоса, идут они не очень-то хорошо.
— Мне сложновато ампутировать… адоптировать.
— Адаптироваться?
— Да, вот-вот.
— Это нормально. На то, чтобы освоиться, уходит не одна неделя, а вы тут всего несколько дней. Я принес кое-какие материалы и предлагаю вам позаниматься. Согласны?
Она подозрительно смотрит на меня.
— И чем же мы будем заниматься?
— Упражнениями, которые разработаны специально для пожилых персон.
— Что за «пожилые персоны»? Говорили бы прямо — «старики». Потому что старики — они и есть старики. Чего тут по кругу да около ходить. Вы ведь спокойно произносите слово «молодежь», разве нет? Вы ведь не говорите «молодые персоны»?
— Вы правы, Миша. Вижу, слова для вас — не пустой звук. Это меня радует. Итак, вы позволите предложить вам маленькое упражнение?
— Предложите мне лучше маленькую сигарету.
— Вы курите?
— Нет-нет, что вы. Я бросила уже… давно, но, учитывая обстоятельность, сигаретка мне не перемешала бы.
— Курение запрещено во всем учреждении, мадам Сельд. К тому же курить было бы не очень разумно. В любом случае, я не курю.
На ее лице разочарование.
Она молча разглядывает меня, изучая каждую деталь моего облика — часы, обувь, прическу. Тишина нисколько не смущает ее.
— Что ж, приступим, Миша. Я задаю вам вопрос и показываю четыре картинки. Вы выбираете среди них правильную, затем пытаетесь назвать то, что на ней изображено, верным словом.