Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер

Уилбер Кен

День, когда мы покинули Бонн, пасхальное воскресенье, был изумительно солнечным и бодрящим — с тех пор как мы приехали сюда в конце февраля, это был первый такой день. Мы ехали и ехали, папа сидел за рулем, а Кен, работая штурманом, вел нас по самым маленьким и самым живописным дорогам. Проезжая мимо маленьких городков, мы видели, как выходят из церквей люди, разодетые на Пасху, — отцы ведут за руку дочерей, сзади плетутся бабушки и дедушки, они заходят в ресторанчики, и все кругом ясно и свежо, залито солнечным светом, а вокруг — зеленая весна. Один город был похож на приморский курорт: он был переполнен праздничного вида людьми, которые наслаждались солнцем и весенними цветами. Там было не меньше тридцати ресторанов со столиками на улицах, с которых открывался вид на реку, и все столики были заняты.

Просторный бульвар был заполнен праздничным людом, а парк за рекой пестрел гуляющими разных возрастов. Было ощущение, что все хотят попасть в этот город: на выезде из него мы видели плотный поток машин, растянувшийся на приличное расстояние.

Мы ехали и ехали, и мой взгляд жадно поглощал пейзажи: луга лимонно-зеленого цвета, недавно покрывшиеся листвой деревья, желтая форзиция, восклицательными знаками торчащая тут и там, вишни в цвету, пестрые виноградники, гирляндами висящие на крутых холмах, речные берега; земля, вздымающаяся холмами и меняющая свой вид от одной речной долины к другой, все дальше от Германии и все ближе к Парижу. Мои изголодавшиеся в больнице глаза и душа буквально глотали все это, глотали залпом, снова и снова. Мне никогда не надоедает смотреть на землю, особенно весной. Значит ли это, что осень, которая всегда была моим любимым временем года, уступила свое место весне, мягкой ясной весне?

А Париж действительно был прекрасен.

Мы совершили экстравагантную трату денег, из тех, что бывает раз в жизни: Рэд и Сью привезли нас прямо в отель «Ритц», где обычный завтрак из круассана и кофе стоил сорок долларов. Но бог с ним, с «Ритцем». За углом был «Harry's New York Ваг» — любимое местечко Хемингуэя, Фицджеральда и «потерянного поколения»; одно из немногих мест в Париже, где люди действительно говорят по-английски. В зале на первом этаже до сих пор стоит пианино, на котором Гершвин [115] сочинил большую часть своего «Американца в Париже». Здесь утверждают, что именно они придумали «кровавую Мэри». Правда это, или нет, неизвестно, но мы все сошлись на том, что их «кровавая Мэри» незабываема.

115

Джордж Гершвин (англ. George Gershwin, 1898–1937) — американский композитор и музыкант. Автор популярных мюзиклов, инструментальных произведений, опер. Его самое масштабное произведение — опера «Порги и Бесс» («Porgy and Bess»,1935) — наряду с «Американцем в Париже» («An American in Paris»,1928) и «Джазовой рапсодией» («Rhapsody in Blue»,1924) вошли в мировую сокровищницу музыки. — Прим. отв. ред.

Но искренне, до слез нас с Трейей тронул Нотр-Дам. Один лишь шаг вовнутрь — и ты тут же понимаешь, что оказался в священном месте; обыденный мир, где есть рак, болезни, нищета, голод и страдания, остается по ту сторону величественных дверей. Утраченное искусство священной геометрии заметно там во всем, и оно заставляет сознание воспроизводить эти божественные очертания. В один из дней я и Трейя посетили мессу. Мы держались друг за друга так, словно Всемогущий Господь — на этот раз в виде Доброжелательного Отца — действительно мог чудесным образом спуститься вниз и одним движением удалить рак из ее тела; и для этого не надо было иной причины, кроме той, что Он Сам находится в особом месте, настолько святом, настолько удаленном от всего того, во что Его дети превратили остальное Его творение. Даже солнце, струившееся сквозь мозаичные окна, казалось, способно было исцелять. Мы в благоговении просидели там несколько часов.

Приехали Трейей и Майкл; мы попрощались с Рэдом и Сью и отправились на левый берег Сены. Трейей — талантливая художница, Трейя — художница-ремесленник; Майкл и я — восторженные ценители, поэтому мы все выстроились в очередь к Музею Д'Орсе, чтобы попасть на выставку Ван Гога. У Шопенгауэра была теория искусства, которая сводилась к следующему: плохое искусство подражает, хорошее искусство творит, великое искусство превосходит. Он имел в виду «превосходит границы субъекта и объекта». То общее, что есть у любого произведения искусства, говорил он, — это способность вытащить восприимчивого зрителя из своей оболочки и погрузить его в искусство — настолько, что индивидуальное самосознание исчезает полностью, и человек, по крайней мере на краткий миг, пребывает в недуальном и вневременном сознании. Иными словами, великое искусство мистично, каким бы ни было его содержание. Я никогда не верил, что искусство может обладать такой властью, пока не увидел полотна Ван Гога. Они были просто потрясающими. От них перехватывает дух и исчезает твое «я» — и то и другое совершается одновременно.

И

вот обратная дорога из Парижа в Германию: Майкл ведет, Трейей — за штурмана, мы с Кеном отдыхаем на заднем сиденье. Снова потянулись деревни — моя любимая часть поездки. Заночевали мы в Виттеле — том самом, откуда минеральная вода [116] . Трудно сказать: то ли этот курортный городок уже пережил свой расцвет, то ли он просто еще не проснулся от зимней спячки, — впрочем, мне было все равно, потому что моя комната выходила на залитый солнцем, ослепительно зеленый парк. Я вытащила стул на маленький балкончик — и чувствовала себя замечательно.

116

Виттель — французский курортный городок с минеральными водами; его название перешло на торговую марку минеральной воды. — Прим. пер.

Снова повороты, деревенские дороги, прекрасный скромный пикник у ручья, а потом, когда мы взобрались на высокие холмы, — неожиданный подарок… Лыжные трассы, канатная дорога, снег и лыжники! Было уже четыре часа дня, а не то бы я попробовала убедить своих спутников разрешить мне несколько раз спуститься с горы. У меня кольнуло сердце при мысли о том, как мне хочется остаться здесь, под солнцем, на снегу, — и еще я вспомнила про юношу, о котором нам рассказывал доктор Шейеф: он пошел кататься на лыжах, когда уровень лейкоцитов у него был ниже четырехсот. Увы, он умер от пневмонии, но я чувствую, что во мне шевелится тот же порыв, который заставил его совершить этот безрассудный поступок.

Больше всего нам понравился Колмар. Маленькие шаткие деревянно-каменные домики, сгрудившиеся вместе, по-приятельски прислонившиеся один к другому, словно помогая друг другу устоять вертикально перед разрушительной силой столетий. Сутулые, осевшие, накренившиеся, присевшие на корточки, качающиеся, припавшие к земле, растолстевшие — у каждого из них свой характер. Один — приятного оранжевого цвета, поношенный от времени, соседний — темно-кремовый и пятнистый, следом — обшарпанный, синий в полоску и потрескавшийся, потом облупленный серый, а рядом — осыпающийся серо-коричневый. Улицы в старом городе булыжные, узкие, петляющие; они только для пешеходов. Домики на этих узких улочках наклонились друг к другу, как старые сморщенные соседи, которые год за годом сплетничают, перегнувшись через забор. А внизу — мы, туристы, алчно разглядываем витрины, зажигаем свечи в церквях и гуляем, гуляем, гуляем.

В Колмаре выставлен знаменитый заалтарный образ Иссенгейма (1515 года). Он немного мрачноват — видимо, в те дни и жизнь была мрачной, — Иисус на кресте не только изображен с очень натуральным терновым венцом и гвоздями, через которые сочится кровь, — все его тело покрыто маленькими кровоточащими язвами. Трейей сказала, что в то время в Европе свирепствовал сифилис, и художник наделил Иисуса особо выразительным признаком страдания. Сначала я восприняла это как характерное для христианства внимание к страданию, но потом вспомнила, что буддийские монахи традиционно медитируют на кладбищах, где на земле лежат трупы в разных стадиях разложения. Боль и страдание живут в мире — а каково было жить в XVI веке? — и этот образ был просто еще одним напоминанием об этом. Я делаю вдох и наблюдаю свою реакцию на конкретное изображение, наблюдаю за той частью души, которая не хочет знать, что подобное происходило и продолжает происходить, той частью души, которая заставляет тело содрогаться от отвращения при мысли, что подобное происходит со мной или с кем-нибудь другим. Я наблюдаю свое отвращение, делаю глубокий вдох и чувствую всходы милосердия, дружелюбия и сострадания, которые тоже являются частью моей души.

В Зальцбурге [117] мы выпили эльзасское вино, поели лягушачьи лапки, купили расписные крестьянские скатерти и зашли в кафедральный собор. Веселая официантка (а это был один из лучших наших обедов) сказала, что, когда мы в следующий раз поедем в Париж, она поедет с нами и что еда в Париже «tres cher et pas bonne» — дорогая и не самая лучшая.

Вернувшись в Германию, по дороге в Бонн мы остановились в Баден-Бадене, одном из известнейших курортных городов с минеральными водами. Там с Трейей приключилось то, что ее глубоко встревожило и заставило всех нас заняться магическими объяснениями того, что все это могло значить.

117

Трейя немного перепутала названия: речь идет о Страсбурге — столице Эльзаса, французской провинции на границе с Германией. Тогда как город Зальцбург, родина Моцарта, — столица провинции Зальцбург на западе Австрии. — Прим. отв. ред.