Благодать
Шрифт:
Она пытается волею выжать слова, но слова обрушаются под собственной тяжестью.
Дождь штрихует лицо ей, и Боггз смотрит на небо, моргает медленно и говорит, берлога твоя вверх по дороге? Ну и дождь. Могу одолжить тебе мешок, укроешь голову.
Этот молотильный камень, где сидит она, призывая скорбь. Призрачный ветер, что нашептывает вину, однако не отвечает. Она смотрит, как уходят из камней воспоминанья. Смотрит, что движется среди теней пустого дома. Как ясени на ветру плетут внезапные образы. Хочет орать на эти деревья, эти безмолвные камни, на эту дорогу, что не говорит, но что же сказать, чтоб случился ответ? Она приходит к странному успокоенью, оно гласит, может, есть они, а может, и нет, а если даже и нет их, ты все равно можешь их отыскать. Она помнит байку, рассказанную
Она вновь вчитывается в то, что Гвоздарь ей дал вместе со своим адресом. Напиши, и поглядим, может, я что услышу, и вот еще адрес священника. На случай, если я не отвечу, бо то значит, что пука за мною явился.
Его смех и взгляд, такой же тяжелый, как его руки, останутся с ней.
Голос Гвоздаря говорит, как попадет тебе скитанье в кровь, вывести его сложно. Ну и вот так-то. Чудная страна мы, разве ж нет? За все это время так и не научились за собою приглядывать. Стоять на своих двоих. Герои давным-давно подались в холмы. Не воюют за нас великие воины. И Бог махнул на нас рукой давным-давно. В его отсутствие пука шалит, и лишь дождю есть до нас дело, а какое с него утешенье? Лучше уж просто жить с тем, что есть. Куда б ни подался, ты есть ты. Разве ж не это всегда говорят? Я это к чему? Следи за собой.
Дрозд садится на ясень, и она следит за ним пристально, бо в полете его будет провозвещение. Следит, как дрозд вдруг устремляется к югу. Смеется она над собой. Ну конечно, уж это я знала.
Как быстро проходит год, и вот уж почти другой он. Уже осень 1849-го. Совсем скоро, думает она, тебе девятнадцать. Она была скиталицей и научилась видеть землю эту многоголосой и многоликою, и среди ее легионов стала считать, что не одна есть земля, а земель столько, сколько людей, и еще столько же их, что возникают со сменою наших жизней. Мы здесь под сотней мильонов солнц, и каждое солнце умирает под тем же беспредельным солнцем, что пылает в непреходящем таинстве.
Почти весь год провела она в южном Донеголе. Повидала обширные просторы глухомани заброшенными, повидала безумие в глазах тех, чей рок – помнить. И все же грядки, нарезанные на каждом холме, продолжают зеленеть, и мужчины, женщины и детвора гуляют без гнета теней. Праздно болтаются на поворотах и наполняют воздух трубочным дымом, болтовнею и сплетнями.
В месте под названьем Друмрат она видела, как престарелая лошадь пала на колени пред смертью своей и никто не бросился к ней с ножом.
Она пристроилась служанкою-на-все-руки в дом к торговцу в шести милях от Бундорана, кухаркой, поломойкой, прачкой, штопальщицей и нянькой детишкам. Стаивала в тепле кухни, довольная. Слушала домашние пересуды о королеве-лебедеедке, приплывшей в Ирландию, и сколькими ее встречали пароходами, и до чего радостными были вопли толпы в трех городах, что явились на нее поглядеть. Тело стало налитым. Волосы напитаны цветом. Отрастила их ниже бедер и думает, что, может, никогда не будет их стричь, в уединенье своей комнаты распускает их и любуется ими в зеркале. Прошла двадцать миль до Слайго, чтоб поглазеть на бродячий цирк, смотрела, как клоуны шатаются пьяней дураков, и вперялась в охряные глазки макаки, посаженной ей на плечо, и в глазах того животного увидала историю жизни, какую признала своею. Увидела в новом году, как будет за годную руку держать кучера Джима Коллинза, человека, у которого половину большого пальца на левой руке откусил сбесившийся конь, человека, кто щедр на простое добро и все еще достаточно молод, лишь чуть седины над ушами и эти славные морщинки, что обрамляют ему рот. Как в священные для них мгновенья он проводит рукою по закату ее волос и вдыхает их запах. Он принял бессловесность ее языка, и она ему написала с просьбою подождать ее слов, слова придут. И теперь она отвертывается от мысли, что стягивает в себя время и чувство, повертывается от взгляда задумчивости и прикуривает свою трубку, смотрит, как Джим щепит дрова топором, как обращает к ней лицо, чтоб улыбнуться, утирает рукавом лоб. Этот дом у реки он построил для них. Это дом сухой кладки, и кажется, будто он ей едва
И вдруг внезапный день, когда она слышит, как мать зовет ее словно бы издалека. Слышит материн голос в лесу. Слышит ее в узком сумраке комнаты. Просыпается от дрожкого толчка, от которого садится в постели, и вот уж рядом с ней знакомый очерк матери.
Она говорит, я пришла повидать дитя.
Приходится выскользнуть подальше от Джима, не разбудив его, но он все равно просыпается и шепчет какую-то путаную мысль, и она выбирается за дверь в темноту, и вот она, мама, ждет, и глаз ее не разглядеть.
Она говорит матери, дитя еще не родилось.
Я могу подождать.
Лучше б нет, ты мертва или очень-очень далеко отсюда, а мне надо жить дальше.
Я не мертва и не не мертва. В голове твоей полно чепухи.
И как мне это понять?
Думай про то как хочешь. Ты всегда была такой трудной.
Эти еженощные посещенья матери становятся печалью, и та нарастает по мере того, как набрякает в ней дитя. Сара теперь пожилая женщина, все, что прежде было в ней сильным, тело ее покидает. Быть может, дитя, думает Грейс, прирастает маминой силой.
Говорит Саре, ладно, я о тебе позабочусь, но настанет день, когда тебе придется уйти, вот на каких условиях договоримся.
Джим наблюдает за ней смущенно. Как усаживает она мать на стул и слушает, как та ворчит на белый свет, на людей, которых, Грейс знает, уж нет, на боль сердечную, что приходит вместе со знаньем о смерти. И третью тарелку ставит, и третий стакан воды, и Джим бросает на нее взгляд, говорящий, это все для дитяти? В другой день он спрашивает, что же все-таки происходит? И она смотрит на него, пожимает плечами и думает, какая разница, в конце концов? Бо ей бы хотелось сказать, допустим, это мать моя приехала нас навестить. Что мы, вообще-то, знаем на самом деле, как ни крути? Истину этого мира в руках не удержишь. И это слово истина, что можно словом измерить? Истина, которая людям священна, их верованья, их воззренья, их убежденность, все это попросту дым на ветру. И потому я рада быть той, что я есть в этом не-знании, видеть все без необходимости знать, что оно есть, из меня ли оно или место всему в небесах и холмах, мое дыханье и твое, и то, как свет проходит по недвижности. Что тут такого, если мать моя меня навещает. Может, хочет чего-то.
Сара жалуется, прося себе утешенья, одеяла, чтоб ее выслушали, без конца ее ест, ты в точности как твой отец, два сапога пара вы, ни минуты покоя не дал мне за всю мою жизнь.
Рассказывает дочери, когда я была девчонкой, ничего не хотела другого, а только бы стать портнихой.
А потом наступает утро, когда просыпается она вдруг от материного плача и чувствует, что дитя в ней толкается. Встает в свет восхода и там обнаруживает, что мать ее лежит у реки, и она идет к матери, и поднимает ее, и прижимает к груди. И Сара шепчет, я так устала, я из последних сил, ты должна меня отпустить, и, когда ее тело становится неподвижным, она закрывает женщине этой глаза и долго сидит вот так, а затем поднимает мать и ведет ее к реке, смотрит, как движутся воды вокруг тела матери, она отпускает его, и крик, что ей слышен, – Джимов, и он бежит, и вот уж он рядом, и плачет, и несет ее прочь из воды.
В дальнейшие дни она мало-помалу чувствует в себе сдвиг, будто великий свет просиял сквозь нее, свет, проникающий в темноту, мысль, как дождь, проливается сквозь небеса, словно стекло, в коем держится мир, не теряя оттенков, словно солнечный свет, пропускающий красоту через воду, словно солнечный свет, проходящий сквозь ветер под возносимым крылом. Ребенку подходит срок, и это всё славные синие дни, и она знает, да, я заговорю, слова придут, и я молвлю о том, что сейчас, лишь об этом, и приходит синее утро, когда Джим вытрясает ее из грезы, и она просыпается, и он шепчет, пойдем-де, и они выходят из дома, и тут-то видит она: лес укрыт полосами цвета, фиолетовым, рожденным от ночи, и в дне отыскивает свое полное выраженье, и как деревья стоят затуманенные этим светом пролесков, и руки ее обнимают живот, и вот тут без единой мысли слова подымаются, и она ему говорит.