Благодать
Шрифт:
Несколько других отговорились пустыми фразами, но большинство ответивших согласились, что Симон Визенталь поступил верно. «Какое моральное и законное право он имел прощать зло, причиненное другому?» — спрашивали они. Один из них процитировал поэта Драйдена: «Прощение принадлежит обиженному».
Несколько евреев написали, что, то количество преступлений, которое было совершено нацистами, вышло за пределы любой возможности прощения. Герберт Голд, американский писатель и профессор, заявил: «Вина за этот ужас таким тяжелым грузом лежит на немцах, живших в то время, что никакая личная реакция отдельного человека не может ее оправдать». Другой сказал: «Миллионы невинных людей, которые были замучены и зверски убиты, должны быть возвращены к жизни,
Несколько авторов писем задавались вопросом, что такое «прощение» как понятие. Одна женщина-профессор определила прощение как поступок, доставляющий чувственное наслаждение, что-то вроде того, что испытывают любовники после ссоры, перед тем как лечь друг с другом в постель. «Для него нет места в мире Холокоста и геноцида, — сказала она. — Прости, и все это повторится само по себе».
Когда я впервые прочитал «Подсолнух», десять лет назад, меня поразило единодушие, с которым были написаны все ответы. От христианских теологов я ожидал, что они больше будут говорить о милосердии. Но когда я в этот раз перечитал выразительные ответы на вопрос, заданный Визенталем, меня поразила ужасающая, кристальная логика непрощения. В мире, где происходят невыразимые зверства, прощение, действительно, кажется несвоевременным, несправедливым, нерациональным. Да, отдельные люди и семьи должны учиться прощать, но как быть с такими высокими принципами, когда речь идет о вещах вроде нацистской Германии? Как написал философ Герберт Маркузе: «Никто не может и не должен за милую душу разгуливать, убивая и пытая, а потом, когда настанет момент, просто попросить прощения и получить его».
Не слишком ли было бы ожидать, что высокие нравственные идеалы Евангелия, в центре которого лежит идея прощения, могут быть перенесены в грубый мир политики и международной дипломатии? Может ли в подобном мире существовать что-то более эфемерное, чем прощение? Эти вопросы не давали мне покоя, когда я перечитывал рассказ Визенталя, слушая неизменно плохие новости из бывшей Югославии.
Мои еврейские друзья с восхищением отзывались о том акценте, который в христианстве ставится на прощении. Я представил его как самое сильное наше оружие в борьбе с противостоящей нам силой не-благодати. И все же, как в начале этого века заметил великий еврейский ученый Йозеф Клауснер, то обстоятельство, что христиане настаивают на таких идеалах, делает нас уязвимыми по отношению к опустошающей критике. «Религия отстаивает высочайшую нравственность и идеалы, — пишет Клауснер, — в то время как политическая и социальная жизнь остается на противоположном полюсе варварства и язычества».
Клауснер выдвигает тезис, что беды, преследующие христиан в истории, доказывают его точку зрения, что учение Иисуса несло непрактическую этику, неприменимую в реальном мире. Он упоминает испанскую инквизицию, которая «не задумывалась как несовместимая с христианством». Современная критика может добавить к этому списку Югославию, Руанду и даже нацистскую Германию, поскольку все три этих конфликта имели место в так называемых христианских нациях.
Имеет ли христианский акцент на любви, благодати и прощении какой-то резонанс за пределами семейных ссор или столкновениями религиозных групп? В мире, где сила играет основную роль, такие возвышенные идеалы, как прощение, могут показаться иллюзорными химерами. Сталин очень хорошо понял этот принцип, когда смеялся над авторитетом церкви в вопросах морали: «Сколько у Папы Римского дивизий?»
Если говорить откровенно, не знаю, что бы я ответил на месте Симона Визенталя. Можем ли мы, должны ли мы прощать преступления, жертвами которых мы не являемся? Карл, служивший офицером в СС, раскаялся, прояснив свой случай, но скольких людей с каменным выражением лица, с почти глумливой самодовольной улыбкой, судили в Нюрнберге
Однако я должен признать, что когда я читал хор голосов, высказавшихся за непрощение, я не мог не испытывать любопытства. Чья цена окажется выше, прощения или непрощения? Герберт Голд высказал суждение, что «никакая личная реакция отдельного человека не может ее [немецкую вину] оправдать». Так ли? Как насчет мести, которой подверглись все пережившие войну немцы? Разве это не может служить смягчающим обстоятельством?
Самым убедительным аргументом в пользу благодати является ее альтернатива - мир не-благодати. Самый убедительный довод в пользу прощения — это его альтернатива, постоянное состояние непрощения. Я допускаю, что Холокост — это особый случай. Но как быть с остальными, более современными примерами? Когда я пишу эти строки, более двух миллионов беженцев из Гуту пассивно сидят на границе с Руандой в лагерях для беженцев, не обращая внимания на то, что их просят отправиться домой. Их лидеры криками в рупоры предупреждают их, чтобы они не доверяли обещаниям татов, говорящих, что «все прощено». «Они убьют вас! — говорят лидеры гуту. — Они будут мстить за пятьсот тысяч татов, которых убили мы».
Помимо этого, когда я пишу эти строки, американские солдаты пытаются удержать вместе четыре отдельные нации, на которые распалась Югославия, раздробленная войной. Как и большинству американцев, Балканский регион кажется мне поразительным, невыразимым и не соответствующим никаким стандартам. Перечитав «Подсолнух», я стал смотреть на Балканы по меньшей мере как на завершающее звено в повторяющемся цикле истории. «Там, где царит непрощение, — заметил эссеист Ланс Морроу, — вступает в игру закон Ньютона, а именно: каждому действию есть адекватное противодействие».
Для всех сербы, разумеется, являются мальчиками для битья, на которых лежит вина за все произошедшее в Югославии. Обратите внимание на язык, которым их описывает журнал «Тайм» в разделе новостей и фактов: «То, что произошло в Боснии, это моральная низость и варварство, низкая работа лжецов и циников, которые манипулируют судебными приговорами, пропагандируя жестокость и разжигая старую кровную вражду, чтобы добиться грязных политических результатов этой этнической чистки». Охваченный праведным — и в полной мере справедливым — возмущением зверствами сербов, мир не учитывает одно обстоятельство. Сербы всего лишь следуют ужасной логике непрощения.
Нацистская Германия, тот самый режим, который уничтожил восемьдесят девять членов семьи Симона Визенталя и который спровоцировал таких интеллигентных людей, как Синтия Озик и Герберт Маркузе на жесткие слова, включал сербов в число тех, кто подвергался «этнической чистке» во время Второй Мировой войны. Действительно, в 1990-е годы сербы убили десятки тысяч людей, но во время нацистской оккупации на Балканах в 1940-е годы немцы и хорваты убили сотни тысяч сербов, цыган и евреев. История не стерла это из своей памяти. В последней войне немецкие неонацисты, воевавшие на стороне хорватов, и подразделения Хорватской Армии дерзко размахивали знаменами со свастикой и символикой старой фашисткой Хорватии.
Больше никогда — это вдохновенный крик людей, переживших Холокост. Это то, что заставило сербов бороться с Соединенными Штатами и, возможно, со всем остальным миром. Никогда больше они не допустят хорватов управлять территорией, заселенной сербами. И мусульман они тоже больше никогда не допустят. В последней войне они сражались с мусульманами, уже пятьсот лет находящимися под правлением Турции (в исторической перспективе, период, в два раза более протяженный, чем все существование Соединенных Штатов).