Благородная дичь
Шрифт:
— Да ты сам виноват в этом! ведь в обращении с ней ты даже серьезнее и молчаливее, чем обычно. Девушка и понятия не имеет о твоей склонности к ней. Если тебе угодно, я поговорю с нею и затем...
— Нет, нет! — прервал ее Бернек. — Неужели ты думаешь, что я — недостаточно мужчина, чтобы лично добиться решения? Не делай ей никаких намеков!
Я не хочу быть обязан ее согласием чьему-либо уговору.
— Как хочешь! — Альмерс поднялась и сложила свое рукоделие. — Во всяком случае, не медли со своим решением. Мне еще надо напасать одно письмо, но к чаю я буду снова здесь... в пять часов, как всегда.
С этими словами она вышла из комнаты. Как умная женщина,
II .
Оставшись один, Ульрих стал медленно ходить по комнате. Он сам отлично сознавал, как мало был пригоден его мрачный, замкнутый характер для создания семейного счастья. Он хотел остаться одиноким и на этом основал весь план своей жизни. Но вдруг пред ним появилось молоденькое существо со смеющимися глазами, и все его предположения и планы рассеялись, как дым под дуновением ветра. Он тяжело боролся с самим собой, ходя по комнате. Разница лет, безграничное различие характеров, непрестанно возвращавшаяся мысль о том, что согласием Паулы, в котором он нисколько не сомневался, он будет обязан лишь своему богатству, — все это кипело и бушевало в нем, так что, наконец, он тихо воскликнул:
— Нет! Это было бы величайшей глупостью и привело бы к несчастью. Нет, нет!
В этот момент из сада донесся звонкий, веселый смех, свойственный лишь юности, и Ульрих остановился, как вкопанный. Он медленно повернул голову в ту сторону, откуда долетел этот смех, и суровое „нет“, которое он только что произнес, не могло устоять пред этим звуком. Тетка Ульриха несомненно ошибалась, предполагая, что в сердце ее племянника зародилась лишь небольшая склонность к Паулине, нет, это было даже больше, чем страсть, и, как не противился этому чувству рассудок, оно было более могучее, чем воля и сила человека, и все более и более захватывало его в свою власть. Оно нашептывало ему, что позорно избегать решения и не осмеливаться хотя бы раз задать решительный вопрос. Ульрих не желал быть трусом; быстро приняв решение, он весь выпрямился и вышел из комнаты.
У подножия террасы стоял седенький старичок и полупочтительно, полуотечески беседовал с молодой девушкой, сидевшей на парапете каменной лестницы, не обращая взимания на то, что он был совсем мокр от дождя.
— Нет, нет, барышня, это уж чересчур! — сказал он. — Вы были наверху, в Дольнем лесу? Да еще при такой погоде? Я только раз был там, но вторично и не попытаюсь дойти туда! Ведь оттуда к озеру спускается буквально козья тропка; на каждом шагу можно сломать себе шею.
— Ну, знаете, в моей натуре тоже есть что-то общее с козочками! — засмеялась девушка. — Слава Богу, все члены моего тела еще в целости, правда, я изрядно промокла, совсем как русалка! Смотрите-ка, Ульман! — и она, схватив суконную шляпу, принялась трясти ее, так что вода, собиравшаяся за полями, стала разлетаться брызгами во все стороны.
Ее темное, высоко зашпиленное платье из грубого сукна и такой же жакетик были пропитаны влагой, тогда как зонтик, который она держала в руке, был почти сух, но зато на конце его виднелись следы глины; очевидно, девушка пользовалась им лишь для опоры во время прогулки по горам, а не для защиты от дождя.
И на самом деле грациозная, гибкая фигурка этой девушки напоминала стройную, робкую лань. Темные волнистые волосы были мокры от дождя и растрепались от ветра, лицо густо разрумянилось от
— Ах, солнышко, солнышко!.. наконец-то оно опять показалось!
— Да и пора! Ведь оно почти целую неделю пряталось в тучах, — сказал Ульман. — Не много удовольствия получили вы здесь, барышня! Погода все время была крайне неприятна и сурова.
— А все-таки тут хорошо, — воскликнула Паула. — Я впервые нахожусь в горах, так как все время жила в большом, шумном городе. Здесь все так свободно, величественно! Ах, вы и представать себе не можете, как дивно было сегодня в Дольнем лесу! В ветвях елей шумел ветер, в горах ревела и бушевала буря, а озеро лежало внизу, как громадное белое море тумана. Все было так странно, таинственно; казалось, из тумана должно было вынырнуть что-то, какая-либо сказка, и вдруг ожить предо мною.
— Да, да, в восемнадцать лет еще верится в такие глупости, — сказал старик с добродушной насмешкой, — да лазают по горам, которые Господь Бог создал на муку человеку. Сперва идешь наверх, потом вниз, устаешь до смерти, да еще сапоги себе рвешь. И есть же люди, находящие в этом удовольствие! Понять не могу я это!
Молодая девушка снова весело рассмеялась при этой вспышке старческого недовольства.
— Да, да, Ульман, я верю вам! Но — странно! вы прямо-таки воюете с горами, а между тем живете среди них.
— Что же поделать? На то воля Божья! — проворчал старик. — Знаете, барышня, я всю жизнь свою терпеть не мог горбатых стран. То ли дело у нас на нашей родине, в Померании! Там ни одной горки нигде не увидишь, всюду поля, поля и на них благословенные Богом хлеба. А посреди этого господский дом со сверкающими окнами и хозяйственный двор, которым глаз поселянина не налюбуется! А здесь-то что! Если бы вы только, барышня, знали, в каком виде тут все было, когда мы впервые приехали сюда! Господи Боже мой! Настоящее разбойничье гнездо! Наш барин в течение пяти лет успел навести кой-какой порядок, но, думается, нужно, по крайней мере, еще десять лет, чтобы придать надлежащий вид нашему Рестовичу.
— Но почему же господин Бернек продал свой Ауенфельд и переселился сюда? — смело спросила Паула. — Кажется, госпожа Альмерс не соглашалась на это?
На лице старика появилось легкое смущение, и он уклончиво ответил:
— Ну, тут совсем особое дело. Ему опротивело родовое имение, и он решил, покинуть его. Да все же из-за этого ему вовсе не было нужды ехать в такую дичь, и он мог жить среди людей. А ведь народ здесь — разбойник на разбойнике, ни минуту за свою жизнь нельзя быть спокойным. Вот помяните мое слово — убьют здесь барина и меня!
— Господи! Да что вы? — испуганно вскрикнула молодая девушка. — Неужели люди здесь так дурны?
— Да как сказать? По отношению к своим они вовсе не худы, ну, а чужеземцев страшно ненавидят и в особенности нашего барина, который приучает их к порядку и закону. В здешней стране этого вовсе не знают; при прежних своих господах они могли делать, что хотели, никто не заботился об этом, даже если бы пошло к черту все хозяйство. Ну, а теперь они обязаны подчиняться порядку, ими правят теперь за милую душу! Пикнуть никто не смеет — знают нашего барина, ну, да зато стараются за спиной напакостить ему... Да, да, барышня, ни одному часу жизни здесь не порадуешься!