Благородная дичь
Шрифт:
Что касается самого Ульриха, то он вскочил с места и быстро прошел опять к двери.
Тетка скорее с неудовольствием, чем с испугом, покачала головою и тихо спросила:
— Ты все еще не переборол в себе этого?
— Нет! — глухо ответил Бернек.
— Ну, так оставим это в покое! Спорить с тобой об этом невозможно, а потому побеседуем о чем-нибудь другом. Не понимаю, почему это до сих пор нет Паулы? Ведь она знает, что должна явиться к чаю.
Госпожа Альмерс изменила тему разговора совершенно спокойно, как будто совершенно и не заметила недавней вспышки племянника. Он медленно вернулся к своему
— Фрейлейн Дитвальд не боится ни ветра, ни непогоды, — произнес он, заставляя себя тоже говорить спокойно. — Я видел два часа тому назад, как она вышла из дома в проливной дождь, и, по-видимому, это доставляло ей удовольствие.
— Да, она — еще почти ребенок и, в сущности, слишком молода для роли компаньонки. Мне приходится на многое не обращать внимания и частенько журить ее. Но я взяла ее к себе в компаньонки по совершенно особой причине. Мать Паулы была моей подругой юности и, будучи семнадцати лет, совершила глупость, за которую платилась всю свою жизнь. Она могла бы сделать очень хорошую партию, но отказалась от нее и вступила в брак по любви с бедным-бедным художником. Само собой быстро явилось возмездие за это. Вся ее брачная жизнь была лишь вечной цепью забот и разочарований, а когда муж умер, то она осталась в полной бедности.
В этом кратком рассказе заключалась глубоко трогательная судьба женщины, поставившей любовь выше расчета и поплатившейся за это. Но Альмерс рассказывала все это так же непринужденно и спокойно, как и всякую другую историю, и очевидно находила вполне естественным конечный результат ее.
Бернек не произнес ни слова, но морщины на его лбу стали еще глубже, чем раньше.
Между тем его тетка продолжала:
— Я, конечно, приняла в ней участие и поддерживала ее; когда же Паула после ее смерти осталась круглой сиротой, то я взяла ее к себе в дом. Кстати освободилось место моей компаньонки, и я предложила его Пауле, но она очень далека до совершенства. А скажи, тебе не мешает, что я привезла ее с собой? Знаешь, я так привыкла, чтобы около меня был кто-нибудь.
Она произнесла последние слова как бы мельком, но не сводила при этом с лица племянника своего острого наблюдательного взгляда.
— Нам незачем играть комедию друг с другом, тетя! — воскликнул он. — Неужели ты думаешь, что я уже давно не догадался, чего ради ты приехала сюда и привезла с собой Паулу Дитвальд?
— Если ты знаешь, тем лучше, — заявила Альмерс, не теряя самообладания. — В таком случае и я могу откровенно сказать тебе: я уже давно заметила, что ты не совсем равнодушен к ней.
Бернек ничего не возразил против этого и продолжал молчать.
— Ты еще не принял никакого решения? — продолжала тетка. — Я нахожу это вполне понятным: в твои годы не очень-то скоро люди решаются на что-либо. Но теперь ты должен будешь сделать это, так как наше пребывание здесь подходит к концу. Если ты любишь эту девушку, то почему же ты не поговоришь с ней об этом? Ведь препятствий нет никаких...
— Да потому, что я не желаю быть в твоей игре только пешкой, которую ты двигаешь своей рукой туда и сюда.
— Ульрих! — воскликнула тетка с неудовольствием, но он, не обращая на это внимания, продолжал с прежним
— Да конечно, тетя! Для тебя жизнь всегда была своего рода шахматной игрой, в которой тонко обдумывается каждый ход. Здесь же твоими фигурами являются люди, имеющие также свою волю. Берегись! Как бы на этот раз не было для тебя мата!
— Да кто может сделать мне его? — спросила Альмерс с невозмутимым спокойствием. — Неужели ты хочешь с обычным упрямствам окончательно подавить свое чувство лишь потому, что этот план возник в моей голове? Впрочем, от тебя можно ждать подобного!
— Я говорил не о себе, а о твоей протеже.
— О Пауле? Ну, с ее стороны наверно не встретится возражения. Она примет твое предложение, как громадное, неожиданное счастье, чем оно, в сущности, является для такой бедной, как она, девушки.
— О, конечно! — с горечью произнес Ульрих. — Она по всей вероятности скажет „да“, чтобы избавиться от зависимого положения и стать богатой женщиной. Что касается мужа, ну, он будет взят, как неизбежный придаток такой сделки. Да неужели ты думаешь, что я в состоянии допустить это?
— Ах, ты всегда обостряешь положения! — пожала плечами Альмерс. — Наши теперешние молодые девушки вообще не романтичны. Я считаю это счастьем, так как в судьбе матери Паулы вижу пример того, к чему ведет романтическая любовь, не считающаяся с действительной жизнью. Вот, например, и твоя мать, вступая в брак, последовала, прежде всего, желанию родителей и никогда не раскаивались в этом. Паула будет всецело подчиняться тебе, а это как раз тебе и нужно, потому что девушка, могущая предъявить свои требования, не похоронит себя в здешнем одиночестве и не выдержит твоего частого мрачного настроения.
— Я это знаю, а потому будет лучше, если останусь одиноким! — резко произнес Ульрих. — Да скажи, пожалуйста, почему это ты, во что бы то ни стало, хочешь меня женить?
— Потому что ты находишься на пути к тому, чтобы стать положительно человеконенавистником, — с ударением ответила Альмерс, — потому что ты совсем одичаешь, если закупоришься тут, в своем гнезде, и будешь поддерживать общение только со своими подчиненными. Ты — единственный сын моей сестры и, так как я бездетна, — мой наследник после моей смерти. В силу этого я, несомненно, и имею право на вмешательство. Если ты во что бы то ни стало, хочешь попрекнуть меня за это, ну что же, я спокойно стерплю это.
Лишь в этих словах почувствовалась теплота и сердечность; видно было, что те сокровища сердца, которыми обладала эта женщина, принадлежали ее племяннику, единственному близкому ей существу.
Это произвело свое впечатление на Ульриха; его лицо просветлело, и он ответил значительно мягче прежнего:
— Прости, тетя! Ты хочешь мне добра, но скажи, что делать с женой, ищущей в жизни только света и радости? Ведь Паула прямо-таки боится меня; я ясно вижу, как она робеет и смущается в моем присутствии. Если бы мне не было известно, как она держится со стариком Ульманом и служащими моего дома, то я никогда бы и не увидал ее в истинном свете .