Благородство поражения. Трагический герой в японской истории
Шрифт:
Несмотря на всю националистическую пропаганду духов славных героев войны, почитаемых в святилище Ясукуни, превалирующим настроением среди летчиков камикадзе было что-то вроде скептицизма с легким сердцем. Во время сбора на авиабазе Сёбу один из пилотов спросил командующего Накадзима, существует ли в Ясукуни какая-либо субординация в соответствии со званием:
„В святилище Ясукуни нет никакой субординации, — ответил я. — Первенство определяется лишь по времени прибытия.“
„Тогда я буду выше вас, командующий, потому что вам придется послать много летчиков до собственного вылета“.
„Послушайте, что мы сделаем с командующим, когда он доложит о прибытии в Ясукуни?“
„Давайте назначим его сержантом — дежурным по кухне!“ Это предложение было встречено одобрительным хохотом.
„Неужели вы не можете подыскать для меня ничего получше?“ — спросил я.
„Ну, хорошо, тогда — офицером, дежурным по кухне,“ - сказал предлагавший, и они снова разразились хохотом. [849]
Будучи все же людьми, многие из бойцов-камикадзе должны были переживать моменты сомнений, даже ужаса в связи со своей близящейся гибелью; [850] однако особая японская комбинация традиций и влияний помогала им пересилить эти естественные импульсы. За день до своего вылета лейтенант Нагацука пережил в душе ночь кошмаров, размышляя о самоуничтожении, однако смог „удержаться на поверхности“ с помощью веры в позитивное значение своего поступка:
849
Иногути, с. 80. Yokota (Suicide Submarine! p. 113) приводит подобные шутки относительно Ясукуни в группе добровольцев на «Кайтэн»: «Иногда мы дурачились, говоря 'Я прибуду в Ясукуни до тебя, и ты будешь подчиненным. После этого мы все говорили о тех вещах, которые будем выделывать с теми, кто прибудет позже.»
850
С самого момента поступления в отряды спецназначения, все знали, что они — «живые трупы». Лейтенант Канно, ставший камикадзе на Филиппинах, еще более драматизировал этот факт, наградив себя обычным посмертным повышением в чине до смерти, написав на своем летном мешке слова 'личные вещи покойного старшего лейтенанта
Скорое приближение смерти заставило меня искать для нее какое-то оправдание с помощью отрицания ценности человеческой жизни. Я знал, что я делаю. Кроме того, моя смерть совершенно отличалась от, например, той, какую вызывала болезнь. [Теперь] все было полностью в моих руках… — сохранить ясную голову, чтобы быть способным контролировать свои действия вплоть до последнего момента; умирающий же пациент вынужден пассивно ожидать смерти, лежа в постели. У моей смерти был смысл, значимость. Прошло какое-то время, и я с удивлением обнаружил, что эти размышления восстановили мое спокойствие. [851]
851
Nagatsuka, J'etais un kamikaze, p. 258.
Несмотря на чрезвычайно высокую напряженность своего положения, летчики-самоубийцы никогда (за исключением некоторых особых ситуаций, которые будут вкратце описаны) [852] не драматизировали его и не устраивали истерик; общепризнано, что со времени образования отрядов камикадзе в 1944 году уровень морали в них был выше, чем в остальных подразделениях вооруженных сил Японии. Даже пилоты с минимальным опытом были полны энтузиазма, отправляясь в свой последний полет, — это веселое настроение восполняло недостаток тренировок. В описаниях повседневной жизни баз камикадзе, в личных записках пилотов очень редко проскальзывает даже тень мрачности или пессимизма; [853] в день же вылета, когда они готовились взмыть вверх, подобно Икару в его полете к солнцу, их обычным настроением была легкость и некоторая экзальтированность, лишенная, казалось, всяких признаков инстинкта самосохранения. На типичной фотографии бойца камикадзе, завязывающего хатимаки с изображением Восходящего Солнца вокруг шлема своего товарища-пилота, готовящегося к вылету, молодой человек улыбается со спокойной уверенностью в себе, как если бы он и его приятель готовились к женитьбе или церемонии окончания университета. [854] Лейтенант Суга Ёсимунэ из Особого ударного соединения „Истинный Дух“ описывает свою гордость тем, что ему предоставлен шанс доказать искренность намерений, защищая Японию с помощью этой „последней козырной карты“. Жизнь стала теперь для меня истинным удовольствием, — говорит он. — Сколь радостней стала весна для нас, — тех кто входит в [Особое ударное] соединение: гораздо теплее и мягче, чем в печальном внешнем мире!» Пилот-наводчик торпеды «Кайтэн» так описывает свое состояние, когда он готовился к последнему выходу:
852
Millot, L'Epopee Kamikaze, p. 299. Истории о том, что летчики-самоубийцы получали алкоголь или наркотики, чтобы обрести необходимый запас храбрости для последнего полета, или что их приковывали к креслам, чтобы они не смогли в последний момент покинуть кабину, — чистая выдумка. Они идут вразрез со всем, что мы знаем о психологии камикадзе, и были, вероятно, сфабрикованы западными журналистами в попытках объяснить (или принизить) самоубийственную тактику японцев.
Еще более смехотворны популярные рассказы о вакханалиях накануне вылетов, когда молодых жертв-летчиков отвлекали вином, женщинами и песнями, утешая перед грядущим жертвоприношением, а также истории о том, что они шли в бой, одетые в длинные балахоны, как священники (Toland, Rising Sun, p. 714). Камикадзе, оставшийся в живых, генерал-лейтенант Ватанабэ Сэй пишет: «Мне кажется, большинство американцев рассматривают камикадзе, как отчаянных сорвиголов с самоубийственными наклонностями. Они были какими угодно, но не такими.» Он считает «чистой ерундой» популярную убежденность американцев в том, что накануне вылетов камикадзе устраивали дикие вечеринки, что их напаивали, или накачивали наркотиками, чтобы подбодрить перед последним заданием. «Stars and Stripes», 20th July 1968.
853
«Мои [друзья],- пишет Ёкота о тех, кто вскоре должен был сесть в торпеды, — были ко всем — а так же и к друг другу — дружелюбны. Никто не выглядел грустным, не было также и чересчур гордых, чего можно было бы ожидать от самых тренированных на то время для управления „Кайтэн“. Ко всему прочему, они много смеялись, говорили много веселого, заставляя смеяться других». Suicide Submarine! p. 121.
854
Фотография № 7 в «Симпу».
20 апреля [1945 года], в день отправления группы Тэмбу, мы шестеро были новыми людьми, все полные уверенности. Когда мы позировали для памятной фотографии, держа в руках по ветке с вишневыми цветами, я взглянул на свою веточку, на которой еще оставались цветы, и сказал себе: «Какое счастье, Ёкота Ютака, что ты родился мальчиком! Женщина никогда не смогла бы испытать такого!» Рвение переполняло нас. Синкаи и я поклялись друг другу, что потопим самые большие корабли, какие только сможем найти. Я подумал о своем возрасте — девятнадцать лет — и об изречении «Умереть, когда люди все еще оплакивают твою смерть, умереть, когда ты чист и свеж, — это истинное Бусидо.» Да, я шел путем самурая. Глаза мои сияли, когда я вновь ступил на борт I-47. Я с удовольствием вспомнил, как Андзай Нобуо цитировал стихотворение, говоря мне, что я «паду таким же чистым, как вишневый цветок», который я сейчас держу в руках. Крики бандзай проводили нас в путь. Мои мысли переполнялись тем, что так много раз говорил мне лейтенант Фудзимура Садао, один из инструкторов на базе в Цутиура: «Никогда не уклоняйся пред лицом смерти. Если сомневаешься — жить или умереть, — всегда лучше умереть…» Мы снова встали на «Кайтэн», размахивая мечами, покуда провожавшие катера, с которых неслись добрые пожелания, не отвернули обратно. Затем я забрался в «Кайтэн» и положил пепел Ядзаки и ветку с вишневыми цветками рядом с сидением. [855]
855
Yokota, Suicide Submarine! p. 159. Ядзаки Ёсихито, один из изобретателей «Кайтэн», погиб от удушья при одном из тренировочных испытаний, и Ёкота решил взять урну с его прахом с собой, когда наступит его время идти на операцию. Ёкота, с. 112.
Часто в своих прощальных письмах летчики-камикадзе пытаются успокоить своих родителей, передав им частицу своей спокойной радости. Лейтенант Хаяси просит своих родителей продолжать жить счастливо после его смерти. «Мама, — пишет он, — я не хочу, чтобы вы горевали о моей смерти. Я не против того, чтобы вы плакали. Плачьте. Но, пожалуйста, поймите, что моя смерть — к лучшему, и не горюйте об этом». [856] Когда его вылет был отложен на день, он добавил постскриптум с описание прекрасной прогулки, которую он совершил по близлежащим рисовым полям, слушая кваканье лягушек, останавливаясь, чтобы полежать на полях люцерны рэнгэсо, которая наполнила его воспоминаниями о доме. «Вишневые лепестки уже опали… Оказалось, что атаковать нам придется завтра. Таким образом, годовщина моей смерти будет 10 апреля. Если вы будете поминать меня, надеюсь, у вас будет счастливый семейный ужин». [857] Мацуо Исао начинает свое последнее письмо с просьбы к своим родителям порадоваться его судьбе, с надеждой, что они улыбнутся, посмотрев документальный фильм, который был недавно снят для хроники о нем и пятнадцати других бойцах Особого ударного соединения «Герои». Как и многие другие летчики, он заканчивает пожеланием самому себе умереть красиво. «Пусть наша смерть будет такой же внезапной и чистой, как у разбившегося кристалла! [858] »
856
Суккари ататакаку наттэ, сэнкацу мо дзицу-ни раку-ни наримасита… «Симпу», с. 182–83.
857
«Симпу», с. 177–79, переведено у Иногути, с. 205–206.
858
Аа тама то кудакэн. «Симпу», с. 176, переведено у Иногути, с. 201.
Одним из немногих случаев, когда напряжение у добровольцев камикадзе выходило на поверхность, было извещение, что их не включили в состав той группы, на которую они рассчитывали, или когда при каких-то особых обстоятельствах им удавалось выжить и приходилось переживать ужасное состояние возвращения обратно на базу. [859] Для офицеров, командовавших отрядами камикадзе, процесс отбора был трудным, временами — мучительным. Большинство из их подчиненных горели желанием быть посланными сколь возможно скорее, и горячая благодарность немногих отобранных зачастую перевешивалась плохо скрытой горечью остальных. [860] Это случалось не потому, что летчики хотели поскорее разделаться со своей работой, хотя не исключено, что иногда подспудно вызревали и подобные мотивы, но оттого, что они уже настроили себя на выполнение столь из ряда вон выходящего задания и боялись, что, если операции камикадзе будут прекращены, или внезапно спадет уровень противостояния, они навсегда останутся позади тысяч своих товарищей, которых решимость не оставила до конца. Типичное чувство «покинутости» ощутил подчиненный, когда вице-адмирал Угаки, ответственный за все операции камикадзе с острова Кюсю, отправлялся в свой собственный самоубийственный полет в самый последний день войны. Старший офицер 5-й воздушной армии капитан Миядзаки попробовал переубедить Угаки с помощью того довода, что подобная атака неуместна, однако адмирал был непреклонен и приказал подчиняться его приказам. Вскоре Угаки вышел на летное поле, неся с собой лишь короткий самурайский меч и бинокль:
859
У тех, кто управлял такими приспособлениями, как бомбы Оока или торпеды «Кайтэн», не было риска остаться в живых; после того, как была изменена система постановки на боевой взвод и заправки обычных самолетов, подобная «неудача» стала для них невозможна.
860
«Опускалась ночь, — пишет командующий Накадзима в своем описании последнего вечера на базе Цебу, — и я собрался уходить. Двое, или трое летчиков шли за мной до двери, и даже вышли наружу, упрашивая, чтобы их назначили на операцию. Некоторые из их товарищей, которые услышали эти просьбы, закричали ‘Нечестно! Нечестно! Никаких особых одолжений!’ Эти странные слова смешались с общим добродушным шумом,
Капитан Миядзаки стоял спокойно и торжественно, но, наконец, не в силах больше сдерживаться, шагнул вперед и сказал: «Пожалуйста, возьмите меня с собой, адмирал».
Угаки твердо ответил ему: «У вас есть более чем достаточно дел здесь. Вы остаетесь».
Для Миядзаки этот отказ был слишком сильным ударом. Он остался стоять, но разразился рыданиями, плача открыто и не стыдясь, пока остальные проходили мимо. [861]
Из тысяч добровольцев, вызвавшихся на самоубийственные задания того или иного рода, лишь горстка пережила войну. Реакция этих людей на свою странную судьбу бросает некоторый свет на психологию камикадзе. Среди выживших были входившие в Особое армейское соединение специального назначения «Кацура», поднявшиеся в воздух на двенадцати истребителях майским утром 1945 года. К тому времени большинство самолетов представляли собой разболтанные ящики, отремонтировать которые не представлялось никакой возможности. Только трем истребителям удалось сколько-нибудь приблизиться к цели; девять остальных были вынуждены или выброситься с парашютом, или совершить экстренную посадку, и пилоты ждали замены самолетов, а тут в августе кончилась война. Семь человек, переживших ту «атаку», собрались двадцать один год спустя в храме рядом с их старым летным полем. [862] После стандартного «последнего завтрака» камикадзе, состоявшего из риса и сушеной каракатицы, они обменялись чашечками сакэ в память о прошлых героических днях. Один из оставшихся в живых — адинистратор-сельскохозяйственник средних лет — сказал, что эта встреча наполнило его «горячей ностальгией по тем временам, когда я был так чист, что ни о чем не думал, кроме того, чтобы умереть во славу своей нации», и он задумчиво высказал желание «встретить свое прошлое».
861
Вице-адмирал Угаки провел свою атаку 15 августа — после передачи по радио речи императора о капитуляции; она, таким образом, не была мотивирована военной необходимостью, являясь чистым актом неповиновения. Четыре из одиннадцати бомбардировщиков, входивших в его ударную группу не взлетели из-за неисправности моторов, остальным же удалось войти в смертельное пике, однако не осталось никаких записей с указанием на то, что какой-либо американский корабль был поражен. Перед тем, как разбить свой самолет, Угаки передал по радио следующее послание:
Одного меня следует винить в неудачной обороне нашей родины и неспособности уничтожить грозного противника. Усилия же офицеров и людей, находившихся под моей командой, следует оценить исключительно высоко.
Я собираюсь атаковать над Окинавой, — там, где упали мои люди, подобно вишневым лепесткам. Здесь я врежусь и уничтожу самонадеянного противника в истинном духе Бусидо, с твердой убежденностью и верой в императорскую Японию.
Я надеюсь, что личный состав всех соединений под моей командой поймет мотивы, мною руководящие, превозможет все трудности в будущем, будет трудиться для восстановления нашей великой родины, дабы она процветала вовеки.
Да здравствует Его Величество император! (Иногути, с. 168.)
Последняя запись в дневнике Угаки оканчивалась словами: «Я также решил вечно служить своей стране в духе Кусуноки Масасигэ.» Toland, Rising Sim, p. 853.
862
«Time», 19th August 1966. На этой встрече присутствовали также 50 женщин средних лет, бывших во время войны школьницами местной средней школы, которых привлекали для мойки самолетов камикадзе. Многие из них дружили с молодыми летчиками, а одна вспоминала, что, когда эскадрилья получала приказ на вылет, «мы чувствовали себя женами самураев, посылаемых в бой — как в старой Японии». Группа летчиков-камикадзе, оставшихся в живых, была образована в Токио, и раз в году они проводят совместный ужин. Один из ее членов, г-н Оно Такаси, менеджер отеля «Гранд Палас», любезно пригласивший меня к себе в офис во время моего визита в Японию в 1973 году, очень ярко описал свои чувства и эмоции военного времени. Он сам готовился к вылету, но задержался из-за неисправности мотора, а ко времени, когда стало возможным получить другой самолет, закончилась война. Его знакомый летчик, незадолго до этого женившийся, сообщил жене, что вскоре его посылают на самоубийственную операцию, обещая известить, как только узнает точное время. Получив приказ о вылете, он послал жене соответствующее письмо, однако его самолет (как и у г-на Оно) не смог оторваться от земли; несколько дней спустя, еще до того, как прислали самолеты замены, на его базе все вылеты камикадзе были отменены. Он помчался в Осака, где был дом семьи жены, послав сперва телеграмму с извещением, что остался в живых, однако прибыл лишь во время, чтобы увидеть похоронный кортеж, отходящий от дверей дома.
Получив первое известие о вылете своего мужа, она поставила перед собой его фотографию с фатальным письмом и перерезала себе сонную артерию. Телеграмма (подобно письму Фриара Лауренцо к Ромео в Мантую) опоздала, и не смогла предотвратить трагедию. Потрясенный смертью жены и тем, что сам он остался жить, он провел много лет в состоянии почти каталептическом, пока не стал медленно возвращаться к жизни.
Немедленной реакцией бойцов-камикадзе, когда они понимали, что их операция не увенчалась успехом, или что у них уже никогда не будет случая принять участие в какой-либо операции, было сочетание предельного разочарования и отвращения к себе, преодоление которых занимало иногда годы; они не только не испытывали никакого удовольствия от того, что остались в живых, но, напротив, — многие изо всех сил стремились избежать неожиданной отсрочки, убивая себя. Сакаи Сабуро, воздушный ас, принимавший участие в атаке на Иодзима, сообщал о случившемся в одну из ночей, когда он наткнулся на летчика, пережившего самоубийственную атаку; молодой человек прятался в темноте у взлетной полосы, его пришлось ставить на ноги и отводить к командиру. [863] Когда Ватанабэ Сэй сказали, всего за два дня до того, как он должен был отправляться для самоубийственной атаки на Улитхи, что война окончилась, и он вскоре сможет спокойно вернуться домой, «я плакал и чувствовал себя оскорбленным. Меня лишили смерти». Описывая реакцию своих товарищей-добровольцев, Ватанабэ говорил репортеру: «Мы были потрясены и ошеломлены, многие плакали. Мы так тщательно готовились к операции, а теперь пришлось от нее отказываться». Ход военных действий, как он заметил двадцать пять лет спустя, сохранил ему жизнь, однако, если бы ему сегодня снова можно было стать камикадзе, он бы не колебался. [864]
863
Sakai Saburo, Samurai (New York, 1957), p. 319.
864
«Stars and Stripes», 20th August 1970. В 1968 году Ватанабэ Сэй стал генерал-лейтенантом японских сил воздушной обороны. Генерал с тихим голосом ведет спокойную жизнь и любит проводить время в своем саду. По его словам, единственно, когда он приходит в возбуждение, это приезжая в Токио. «Вы когда-нибудь видели этих водителей-камикадзе?» — затем он улыбается и говорит: «Я думаю, это вы, американцы, так их прозвали».
Уровень выживаемости среди торпедников и «потрясателей океана» был почти на нуле. Однако, один американский морской офицер вспоминал о спасении троих камикадзе, у торпед которых случились неполадки с моторами и их несло в открытый океан из Манильского залива в январе 1945 года. [865] Много времени спустя американским летчиком было замечено какое-то странное суденышко, и он доложил о его местоположении ближайшему эсминцу. Торпеда пришла в негодность, и, когда вражеский корабль стал приближаться, японцы попытались совершить харакири. У них уже не оставалось достаточно сил, чтобы провести самоубийство, и американскому офицеру удалось их обезоружить и поднять на палубу эсминца, где он помогал их выхаживать, и, наконец, ему удалось убедить их не расставаться с жизнью. Похожая история произошла с двадцатидвухлетним морским летчиком, младшим лейтенантом Аоки Ясунори, старый и разболтанный самолет которого ударился о воду, когда тот пытался врезаться в эсминец у берегов Окинавы в мае 1945 года. [866] Спасенный против своей воли, он отвергал все предложения еды и сигарет. Поскольку бежать было невозможно, Аоки понял, что оставался единственный благородный выход из положения, и попытался покончить с собой, прокусив себе язык и давясь кровью. Когда и это ему не удалось, он попытался повеситься на скрученных веревках, но был замечен охранником. Тогда стало ясно, что смерть решила обойти его, и он обречен остаться в этом мире. [867] В нескольких других случаях летчики, каким-то чудом выжившие в таранных атаках, умоляли своих пленителей убить их, или дать им возможность покончить с собой, — все эти просьбы, насколько известно, были отклонены.
865
«Stars and Stripes», 8th August 1963, писала о том, как вновь встретились американский офицер и три камикадзе, столь не желавшие оставаться в живых.
866
О спасении Аоки см. Toland, Rising Sun, pp. 714-17.
867
Аоки стал образцовым заключенным и был отправлен в Японию в 1946 г. (Toland, Rising Sun, p. 717.) Ужасное ощущение от того, что остался в живых, также описано Ёкота Ютака — молодым добровольцем, вызвавшимся управлять торпедой, который рассказывает о том, как он вместе с товарищем возвращались после неудачной атаки:
Синкай чувствовал себя так же плохо, как и я. Он, всегда такой веселый, был в мрачнейшем настроении. Мы приходили в ужас от одной мысли, что придется вернуться в казармы. Мы были уверены, что с нами никто не станет говорить. Шестеро управляющих «Кайтэн» вышли в море, четыре были запущены. Синкай и я возвращались уже во второй раз. Люди будут думать, что с нами что-то не в порядке, — так нам казалось, — и отворачивать лица. Как только мы смогли сойти с подлодки, мы прошли в свою старую комнату и оставались там, отрезав себя, насколько это было возможно, от внешнего мира. Мы избегали контактов с людьми. Мы надеялись, что внезапно разверзнется земля и поглотит нас. (Yokota, Suicide Submarine! p. 193.)
Позже он просит своего командира-начальника о помощи:
И снова [смерть] не стала от меня отворачиваться, а протянула свои зовущие руки. Я чувствовал себя беспомощным, совсем без сил. Я обсудил это с младшим лейтенантом Сонода. «Что мне делать? — спросил я. — Вероятно, я уже не смогу вернуться на базу. Вы знаете это». Все, что он мог тогда сказать, было: «Вы правы, Ёкота.» У него не хватило слов. (Yokota, Suicide Submarine! p. 212.)
[Я больше не мог] смотреть на мир, который столь полностью отринул. Я был жалок и подумывал о самоубийстве, но гордость мне не позволила. Моя жизнь была оценена в один большой американский авианосец, — напоминал я себе. Как же теперь ее отдавать за маленькую пистолетную пулю?… Я терзался душой, и поэтому оставался на [базе в] Оцудзима, ничего практически не делая в течение двух недель. Я размышлял об императорском рескрипте, оглашенном всем военным после капитуляции, в котором император приказывал нам «преодолеть тысячу трудностей и вынести невыносимое». Это было мне не по силам. Хотя я и решил не умирать, я не мог снова уверенно войти в жизнь. Я стал вялым, и только лишь ожидал — что принесет будущее. Я чувствовал себя одним из наших бонсай, миниатюрных деревьев, которые не растут, а только стареют. (Yokota, Suicide Submarine! p. 250.)