Благослови зверей и детей. Участница свадьбы
Шрифт:
То был уже второй день отстрела, и первая тройка бизонов была убита. После того как стрелки налюбовались на свои трофеи, туши с помощью лебедки загрузили в машину, подвезли к разделочному сараю, там, привязав туши за задние ноги, снова подняли с помощью лебедки, и три бригады живодеров в резиновых фартуках взялись за дело, орудуя резаками и электропилами. В это время новый стрелок уже изготовился на брезенте, всадники заняли исходную позицию, и из загона с улюлюканьем выгнали трех новых животных.
На отстрел тридцати бизонов требовалось шесть-семь часов. На таком расстоянии хватило бы выстрела в ухо, чтобы быстро и гуманно прикончить животное, как и поступают с коровами на бойнях, но что-то странное творилось с американцами — мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, бывалыми охотниками и любителями, — когда они
Они стреляли в живот.
Калечили пулями рога.
Мазали.
Занимались мучительством, уродуя сухожилия и копыта.
Проливали ведра крови, пока не добивали животное.
Вели безжалостный и бессмысленный огонь по всему пространству площадки.
Вокруг царила праздничная атмосфера. Охота превратилась в школьную экскурсию, турпоход, пикник с костерком, патриотическую церемонию и кровавый карнавал. Умолкли чувства — зрение, слух, обоняние. Умолкла совесть. Чистый воздух, разрываемый выстрелами, на которые отвечало эхо, провонял порохом. В знак победы гундосили клаксоны. В машинах орали приемники, сотрясая округу музыкой и рекламой. На земле росли горы пивных банок. Детишки рыскали в поисках гильз. Дробя кости, взвывали электропилы, и пол разделочного сарая покраснел от крови.
Еще теплые, окровавленные лопатки тащили к автохолодильникам. Взвешивали срезанные бизоньи горбы. Вносили задаток за место в холодильных камерах.
Все пошло в дело, не только мясо. Головы отдавали на отделку чучельщикам, копыта шли на пепельницы, хвосты — на мухобойки, кожа — на чехлы для автомобильных сидений. По словам знатоков, из бычьей мошонки можно было заказать оригинальный кошелек.
И одно за другим, доведенные до изнеможения, загнанные в проволочную ловушку всадниками, не понимая сути происходящего, умирали под лазурным небом мифические существа. Но смерть они принимали без благодати, без подобающего им величия и умирали, как самые малые в жизни сей, как изгои природы. Умирали в пыли унижения, оплеванные свинцом.
И было в этом нечто большее, чем опошление слуха, зрения, обоняния и души. Нечто большее, чем заурядное убийство. В этом была сама душа американца, ее человеческая суть.
Мы рождены с кровью бизонов на руках. В нашем далеком прошлом возникают эти атавистические звери. Они пасутся на лугах подсознания, стадами проносятся через наши сновидения, и сквозь сон мы провожаем их проклятиями. Жестокосердные существа, мы знаем, что сотворили. Знаем, что один биологический вид не создан для уничтожения другого, и потому, когда видим уцелевших от побоища, глубоко в наших душах пробуждается страсть, неукротимая ненависть, неискупимая вина. Пока бизон жив, он не дает нам покоя. Ему нет места, нет оправдания. Это незаконнорожденное дитя, чудовище, с которым нам не ужиться и без которого не прожить. Поэтому мы убиваем, убиваем вновь и вновь, ибо, пока жив хоть один бизон, в грехе наших отцов, а значит, и в нашем грехе нет совершенства. Но есть и нечто большее в убийстве бизона. Кажется, что земля ханаанская, куда мы пришли, слишком прекрасна, и, пока мы не совершим на ней насилия, пока не изгадим, не убьем и не испакостим все, чем эта земля нас благословила, пока не сотрем с лица ее следов нашего бесчинства, пока не омоем руки, обагренные кровью агнцев, в крови уцелевших агнцев, не будет нам покоя. Слишком велика наша гордыня, чтобы воздать хвалу Господу. Невыносима нам доброта Его.
12
С младенчества Стивен и Билли Лалли оспаривали друг у друга родительскую любовь. Они, как болонки, тявкали и выпрашивали лакомые кусочки, которые доставались то одному, то другому. Если один из братьев разучивал какой-нибудь трюк, к примеру начинал сюсюкать, второй немедленно придумывал что-нибудь другое. Вот что они получили на Рождество, когда Стивену было одиннадцать, а Билли девять: одинаковые игрушечные танки с полным вооружением, одинаковые космические скафандры и шлемы, одинаковые наборы комнатных и спортивных игр, одинаковые спиннинги с катушками, одинаковые ковбойские костюмы, шляпы и сапоги с шестизарядными
После того как на их глазах пристрелили первого бизона, они сказали Лимонаду, что пора ехать дальше, с них этого достаточно. После второго они стали настаивать. После третьего — умолять. Лимонад только посмеивался. Поедет он, как же! Не он же канючил, а они. Уговорили его проехать аж через весь округ Коконино, лишь бы глянуть на настоящих бизонов, другой-де такой случай не представится. Они уговорили, он согласился, а если им не нравится, пусть терпят. Потому что ему. Лимонаду, нравится. Может, он вообще ничего лучше в жизни не видел, может, такого даже в цирке не покажут. Так что он не сдвинется с места, пока всех бизонов не начинят свинцом, пока с последнего шкуру не сдерут.
Сели перекусить, но еда не лезла им в горло. Лимонад сожрал все, что осталось в рюкзаках.
Только часа в три, когда под крики восторга пало последнее животное и зрители допили свое пиво, они выехали в направлении лагеря. В кабине с вожатым они сидеть отказались. Все шестеро тряслись в кузове, с посеревшими лицами, в полном молчании съежившись на груде спальников. Казалось, дороге не будет конца: Флагстафф, Джером, перевал Мингус. Наконец, когда они остановились перед светофором на площади окружного суда в Прескотте, самый младший, Лалли-2, прервал тошнотворное молчание:
— Сколько еще их осталось?
Все его поняли сразу.
— Тридцать, — ответил Тефт. — На завтра.
— Где их держат?
— Там, в загонах, — сказал Шеккер.
Они въехали в лагерь на вздыхающем под ветром склоне, въехали под приветственные возгласы других мальчишек, но шестеро ничего не могли рассказать другим и держались обособленно. Разгрузив грузовик, они пошли прямиком в корраль, чтобы позаботиться о лошадях, выскребли их, задали им корму, поговорили с ними, а потом болтались без дела до ужина. Казалось, общество других человеческих существ для них невыносимо.
Никто так не скрипел зубами во сне, как Лоренс Тефт-третий. Много ночей подряд Коттон вслушивался в этот скрип, дивясь, как это Тефт не сточит зубы до корешков, и не понимая, что за дикая внутренняя борьба таким образом находит себе выход. Вдобавок Тефт часто кричал во сне, спорил с кем-то — путано и пылко. Когда ему было двенадцать, он стащил у матери кошелек. Дело было не в деньгах, на карманные расходы он получал щедро. Сам Тефт не умел или не хотел объяснить причину. В прошлом году, когда ему уже было тринадцать, он угнал отцовский «империал» и с ветерком прокатился от Мамаронека до Уайт-Плейнз, а там, на пересечении с вестчестерским скоростным шоссе, столкнулся с двумя машинами сразу. И опять он не сумел или не захотел объяснить причину своего поступка. Стоял и молчал, сунув руки в карманы, улыбаясь своей кривой улыбкой. Отец оплатил убытки и перестал оставлять ключи в машине. Два месяца спустя Лоренс Тефт-третий угнал машину у соседа. Когда в Куинсе кончился бензин, он угнал другую. Полиция схватила его на следующий день, в полдень, около Элизабет, где взимается подорожный сбор на въезде в штат Нью-Джерси. Тефта оштрафовали за превышение скорости, опасную езду, вождение без прав и кражу автомобиля. Последнее обвинение было, впрочем, смягчено и заменено похищением автомобиля для временного пользования. Чтобы разобраться в этой истории и сокрыть ее от газет и суда по делам несовершеннолетних, понадобилось три недели и немалые расходы. Впрочем, отец Тефта был совладельцем инвестиционного банка на Уолл-стрит.