Благослови зверей и детей. Участница свадьбы

Свортаут Глендон

Коттон сжимал в руках винтовку.

Гуденау сидел как каменный. Пальцами он перебирал свою индейскую повязку, словно выдергивая из нее бусинки.

— У-лю-лю! — вопил Тефт.

За первые два дня Шеккера выставили из четырех домиков. На третий день Коттон пустил его к себе, а на следующий сам об этом пожалел. Шеккера так же тяжело было выносить, как и его папашу, прославленного Сида Шеккера, избалованной копией и задерганной жертвой которого он стал. Шеккер раздражал, как скрежет ножа о тарелку. Он был громогласен, неуравновешен, назойлив и хвастлив, как Нью-Йорк. Он постоянно грыз ногти, постоянно жевал, постоянно повторял шуточки своего папаши — словом, ни на минуту не выключался. И Коттон дал отпор Шеккеру.

У них в домике запретов почти нет, сказал Коттон,

но всему есть предел. Им надоели шуточки его папаши, истории про то, по каким салунам он ошибался, в каких концертах выступал, с какими знаменитостями знаком и сколько зашибает долларов. Короче, будь как все или катись. Ему ясно, в чем дело, ответил на это Шеккер. Дело в том, что он еврей. Коттон вздохнул и покачал головой: нет, дело не в этом, и большая просьба — избавить их всех от мании преследования. Шеккер обозвал писунов фашистами. Тут Коттон вышел из себя. Нет, ответил он, мы не фашисты. У нас свои проблемы — чтобы решить их, требуется спокойная обстановка. Тут и Шеккер потерял самообладание. Почему бы им не назвать этот лагерь так, как есть — концлагерем? Если он, Шеккер, им поперек горла, пусть построят крематорий и отправят его в печь. Коттон взвыл и допустил ошибку — повернулся к Шеккеру спиной. Шеккер бросился на него. Выше ростом и фунтов на сорок тяжелее, он быстро подмял Коттона, как куль, придавил его и тузил до тех пор, пока их не разняли.

После этого инцидента атмосфера разрядилась. Шеккер успокоился и стал вести себя по-человечески. А если он забывался, откалывал свои бродвейские номера или прохаживался насчет фашистов, остальным достаточно было рявкнуть хором: «В крематорий его!» — и Шеккер бросал валять комедию.

Внезапно фары выхватили справа от дороги вывеску — большие желтые буквы на фоне коричневого дерева. Тефт притормозил, съехал на обочину, развернулся и въехал в открытые ворота — и вот в одно мгновение поток машин, механические кегельбаны и вся цивилизация остались позади, и вокруг осталась только волшебная ночь американского Запада.

На часах было 2.36. Из лагеря они выехали в 11.48 и вот через три часа — после того как угнали грузовик, попили молочка и устроили стрельбу на всю округу — оказались почти у цели. Правда, последние три мили быстро не преодолеть, потому что дорога здесь — нитка раскисшего грунта, то спускающаяся в лощины, то проходящая через высохшие русла — была в таких колдобинах, что весь корпус грузовика сотрясался от вибрации. К чувству горной высоты и необъятной шири примешивалось ощущение безыскусной простоты их грузовика, который, как четвероногое насекомое, полз по телу спящей земли, ощупывая поверхность светящимися усиками-фарами в поисках пищи и натыкаясь только на заросли дубняка, кедровники и низкорослый кустарник. Чтобы почувствовать себя увереннее и не ударить лицом в грязь, они выключили транзисторы, сварганив какофоническую смесь из «Десяти заповедей» Пичиза и Херба и «Приближения смерти» Кантри Джо в сопровождении группы «Рыбки».

Машина миновала сухое русло, проехала по деревянному мосту, и, когда она поползла вверх по склону, мотор зачихал.

Что ни говори, а именно хвастовство Шеккера толкнуло писунов на их первый подвиг. На четвертую неделю их жизни в лагере в прескоттском кино под открытым небом крутили картину, которую им ужас как хотелось посмотреть, — «Профессионалов» с Бертом Ланкастером и Ли Марвином. Ясное дело, в кино должны были отправиться апачи, племя победителей, а у писунов шансов было не больше, чем выиграть бейсбольный матч. Три ночи подряд Шеккер, привыкший к свободе в своем Нью-Йорке, клялся и божился, что смоется после отбоя, автостопом доберется до города и попадет на последний сеанс. Разумеется, он этого не сделал. Но его треп на третью ночь надоел Коттону. Ладно, сказал Коттон, заметано. Мы все отправимся в кино, нечестно все считать по очкам, и мы на эти очки наплюем. Так они и поступили. Когда Лимонад завалился спать, они оделись, прокрались в корраль, оседлали лошадей, вывели их из лагеря и проехали две мили до окраины Прескотта, где и находилось кино на открытом воздухе. Сперва хозяин не хотел их пускать, потому что они были не на машине, а верхом, но день был будний, на площадке стояло всего несколько автомобилей, в которых обжимались парочки, и, после того как Шеккер сунул хозяину двадцатку, тот продал им билеты. Они въехали, привязали лошадей к столбу, на котором был укреплен динамик, накупили кукурузных хлопьев, мороженого, горячих сосисок, хрустящего

картофеля, кока-колы и всякой мексиканской снеди, уселись и получили полное свое удовольствие. Когда крутили последнюю часть, нагрянул начальник лагеря — ему, наверное, позвонил двуличный хозяин кинотеатра — и произнес неприятную речь насчет малолетних правонарушителей. Но пока начальник вещал, писуны седлали лошадей и, таким образом, насладились фильмом до конца. По возвращении в лагерь начальник предупредил их: еще один подобный номер, и они отсюда вылетят. Писуны внимали ему и многозначительно переглядывались, как Ланкастер и Ли Марвин.

Тефт нажал на газ, и дело пошло — мотор заурчал, они проехали еще ярдов сто. И встали. Мотор заглох с последним тяжелым вздохом карбюратора. Шестеро сидели не двигаясь.

— Умоляю, не произносите этого слова, — сказал Тефт.

Все молчали.

— Умоляю, даже про себя!

Но про себя все об этом подумали.

— Может, провод отошел, — сказал Тефт, вылез из кабины, подошел к капоту, открыл его и, достав из кармана фонарик, посветил на мотор. Выключив фонарик, он сунул его обратно в карман и медленно, не без торжественности закрыл капот.

Через ветровое стекло на него смотрели Коттон и Гуденау. Из кузова выглядывали Шеккер и братья Лалли.

В свете фар Тефт стоял, как в свете рампы. Серебряный орел поблескивал на его фуражке. На лице у Тефта блуждала улыбка.

— Как вам это понравится? — жалобно произнес Тефт. — Я и не поинтересовался, полный ли бак… Верьте или нет, мне уже приходилось угонять машины, и проблем с этим не было. Если кончался бензин, я угонял новую.

Улыбка сползла с его лица.

— Я конченый человек, — сказал он. — Правда, конченый.

Тефт капитулировал. В знак раскаяния он выставил свои длинные руки и прихлопнул ими по своим столь же длинным ногам. Потом распахнул на груди куртку.

— Предаю себя в руки ваши. Принесите меня в жертву господу нашему Бензину.

И, отвесив низкий поклон, с мученической миной на лице он распростерся на белом алтаре капота.

— Вырвите мое сердце, — добавил он, — и сожрите его.

Внезапно рампа погасла, и Тефт пропал в темноте. Это Коттон выключил фары. Лучше бы он этого не делал. Над ними нависла ночь. И их обуял страх перед ночью, а еще больше — перед истинным смыслом пустого бака. Наступила тишина — слышно было, как щелкает остывающий двигатель. Как потерпевшие кораблекрушение, они сидели молча, подавленные темнотой и новым, позорным доказательством их беспомощности.

— Простите, ребята, — произнес Тефт. — Ради Бога, простите.

9

— Простить? Это тебя-то простить? — взорвался Коттон. — Да на кой нам ляд тебя прощать?

Шеккер и братья Лалли выпрыгнули из кузова, а Гуденау выскользнул из кабины. Но слова Коттона лупцевали их, словно кнут.

— Недоделки! Недоделки! Верно Лимонад говорит — мы недоделки! Все у нас идет вкривь да вкось… Зачем только мы землю топчем!

Фраза оборвалась на середине. Не понимая, в чем дело, они приблизились к кабине. У Коттона случился обычный его приступ кататонии. Прямой как палка, он сидел за рулем, нижняя челюсть отвисла, руки впились в рычаг коробки скоростей — казалось, он ведет грузовик дальше, казалось, достаточно силы воли и рожденной бешенством ярости, чтобы заправить бак и катить дальше.

Мать Коттона трижды выходила замуж, трижды разводилась и теперь на ее иждивении жил мужчина на десять лет ее моложе. Из этих четырех любимцем ее был второй муж, богатый и пожилой владелец подшипникового завода, ибо только благодаря его щедрости после развода она обзавелась домом в Рокки-Ривер, вступила в кливлендский яхт-клуб и приобрела финансовую независимость. Второй муж был любимцем и для Джона Коттона, потому что он состоял членом рыболовного клуба в Квебеке и однажды, когда Джону было десять лет, повез туда жену и пасынка на ловлю форели. Из Норт-Бея, Онтарио, они вылетели на гидроплане и совершили посадку на озеро, рядом с охотничьим домиком. На следующее утро Джон отправился с отчимом на рыбалку. Мальчик ловил на блесну, а отчим сидел на веслах. Джон рыбину за рыбиной подсекал квебекскую красную речную форель, называвшуюся красной потому, что в бурой воде брюхо форели окрашивалось алым. Их сносило течением, а на берегу стояла лосиха с лосенком и завтракала листьями кувшинок. Утро было прозрачное и бодрящее. Мальчик вдруг почувствовал, что нигде и никогда ему еще не было так хорошо, и желал только одного — чтобы так было вечно. Отчим улыбнулся ему: