Благую весть принёс я вам
Шрифт:
– За животы детей и жён! За все несчастья! За горе наше и отчаяние! Когда, если не сейчас?
И добрались. Вылезли на ровное место, упали без сил - прямо в лужи и унавоженную грязь. Лежали, приходя в себя, смотрели на вздувшееся лиловое небо, повторяли про себя молитвы, целуя висевшие на груди обереги. Сполох поднялся на одно колено, начал озираться. Дождь стоял стеной, в чёрных струях оплывали едва различимые очертания жилищ.
Из чёрно-серой холодной мути, лоснисто мерцая вороными боками, вышла осёдланная лошадь. За ней на постромках волоклось истерзанное тело. Сполох
– Тяга, - негромко позвал он её.
– Иди сюда, девочка.
Лошадь навострила уши и фыркнула, переступая на месте.
– Не узнаешь хозяина?
За спиной Сполоха раздавались возгласы и громкое кряхтение, охотники помогали отставшим товарищам взобраться на холм.
Рядом возник Хворост. Выдохнул:
– О богиня... Это ж наш, Рычаговский. Дровяник, ты живой там?
Тело не пошевелилось. Кобыла же, услыхав чужой голос, сделала шаг в сторону, не сводя с людей настороженного взгляда.
– Парни, гляньте, Дровяника принесло.
– Да ну? Где? Живой он?
Из серебристой мглы выплыли новые лица. Охотники всматривались в собрата.
– Кажись, мёртвый совсем. Дровяник, откликнись! Свои.
Один из подручных Сполоха ступил вперёд, и кобыла рванула прочь, таща мертвеца по искрящемуся чёрными бисеринками оленьему мху.
– Куда ж ты, Лёд тебя побери?
– досадливо брякнул старик.
– Эх, милая...
– Он посмотрел на Сполоха.
– Наши-то, может, живы ещё? Может, не до конца их...
– голос его дрогнул.
Сполох всматривался вдаль. Смолистые капли разбивались о холодный металл ножа, зажатого в руке, и янтарно стекали по тускло переливающемуся лезвию.
Не говоря ни слова, он потрусил вперёд, всё более ускоряясь, и охотники, шлёпая голыми ступнями по раскисшей почве, устремились за ним.
Жилища тихо проседали под тяжёлыми струями, стыло дыша склизкими кострищами, разложенными возле каждого входа. Мокро чернели рёбра высоких плетней с поникшими стожками сена на них. Испуганно и жалко взирали с верхушек коновязей залитые водой лики Науки - словно лица утопленников со дна глубокого прозрачного ручья.
Шесты с приговорёнными - как длинные костяные иглы, прошившие мокрую шкуру земли. Издали и не разглядишь. Только привязанные к ним тела висят в набухшем влагой воздухе, будто прибитые к незримым доскам.
Вокруг шестов - стойкий, несмываемый никакими ливнями, запах горелой плоти. Рычаговы, не сговариваясь, бросились к яме, в которой закопали баб, принялись лихорадочно расшвыривать руками сырую слипшуюся землю, вытаскивать измазанные грязью тела.
Сполох оторопело воззрился на обугленные тела Пепла и Заряники. Человек не мог этого сделать. Наверняка, это сотворили тёмные демоны, прихвостни Льда, а может, и сам Собиратель душ. Вспоминались услышанные в детстве рассказы матери о чудовищах из воздуха, нападающих исподтишка, об огнеплювах, сжигающих своим дыханием еретиков, о кожесдирателях, живьём глотающих людей. Воспоминание было слабым, едва ощутимым, и оттого особенно жутким.
Голоса Рычаговых вывели его из оцепенения.
– Всех умертвили, всех! Что
И тут же грянул другой голос, надтреснутый и злобный:
– Сами напросились. Неча было путаться с Артамоновыми, подстилки Ледовые. Мы там горбатились, а они тут с хозяевами развлекались, лахудры. Туда им и дорога.
Сполох подскочил к повисшей в путах мачехе, разрезал ремни, которыми она была связана, и начал тормошить, опустив её на мокрую землю.
– Очнись! Жива? Жива?
Зольница не шевелилась. Привязанный рядом Кострец дёргал плечами, хрипло орал:
– Меня-то, меня-то, Сполох! Вызволи, дай перегрызть глотку этой суке...
Сполох и не посмотрел на него. Воткнутый в землю нож тонул в лиловой мути.
Наконец, мачеха дрогнула веками, открыла глаза. Лицо её распухло от укусов комарья и пылающего зноя, губы походили на растрескавшуюся глину. Она смотрела на Сполоха, морщась от бьющих в глаза струй, и не узнавала его. Он же, полный тревоги, говорил:
– Это я, Сполох. Сполох! Узнаёшь меня? Я пришёл за тобой. Пришёл покарать мерзавцев. Ты слышишь меня?
Она не отвечала, лишь скользила блуждающим взором по его лицу. Тогда он поднял её на руки и понёс. И опять ему в спину раздался сиплый голос:
– А я-то, Сполох? Неужто оставишь помирать?
Помощник вождя обернулся, кивнул на копошащихся в яме Рычаговых.
– Их проси. Не меня.
И холодная чёрная завесь сомкнулась за его спиной.
Озверелые, измазанные землёй и глиной с головы до ног, охотники вытаскивали из ямы тела Рычаговских баб. Хворост, потрясая руками, горестно завывал над ними:
– Нет больше сердца! Нет жалости. Убить и закопать - чтобы саму память развеять о подонках. Пусть души их стенают, голодные, в чертогах Льда, пусть могилы их зарастут пыреем, а потомки их не будут знать, какого они роду. Да проклянётся самое имя их!
Ему вторил Кострец, извиваясь в своих узах:
– Отвяжите меня, вы! Дайте мне зарыть её в землю. Клянусь Наукой и всеми духами - я брошу её тело в реку, а жилище спалю, чтоб и запаха не осталось от сумасшедшей бабы!
Глаза его белели неистово и яро в прорезях багрового, залитого чёрной водой, лица.
Хворост, устав слушать его вопли, вытащил торчавший в коричневой жиже нож Сполоха и разрезал ремни, которыми был связан охотник.
– Пойдём, брат. Общая беда у нас с тобой.
Тот даже не стал отвечать - выхватил у него нож и устремился к жилищу Рдяницы, бурча проклятия под нос. Хворост посмотрел ему вслед и возгласил, повернувшись к своим:
– Пришло время возмездия, братья. Выметем всю нечисть из становища. Отомстим за наших!
И отомстили. Гребнем прошлись по становищу. Горько аукнулась Артамоновым их верность Огню. Предав Науку и склонившись перед старым Богом, они страшились теперь убивать, а потому дрались на кулаках и швыряли в свирепых молодчиков всё, что попадалось под руку, не осмеливаясь пустить в ход ножи - до того запугала их Рдяница посмертными карами.