Благую весть принёс я вам
Шрифт:
– Ты что ж, род мой истребить хочешь, червивая твоя душонка?
Старикашка не смутился, затараторил пуще прежнего.
– Как же твой, когда и мой? Вождь говорит - нет больше Рычаговых, а все теперь - Артамоновы. Значит, все мы тут равны, тем паче перед крамольниками. Неча ждать, когда шарахнет, надо бить с опережением, тады спасёмся.
Масляно отсвечивала его голая макушка и порхали заскорузлые ладони, вспарывая густой застоялый воздух. Лицо его иссекли пыльные полосы, голос скрипел как треснутая лыжа. Так и хотелось вмазать ему по роже, но Сполох смолчал
Они обошли колючие кусты малины, и, найдя место, свободное от лозняка, спустились к воде. Твёрдая коричневая глина непривычно холодила ступни. Плакучие ивы уныло гладили тонкими листочками тяжёлую воду. На той стороне сквозь знойную дымку проступал другой берег - высокий, заросший берёзами и тополями.
Сполох умыл подругу прохладной водой, ополоснул лицо сам. Сзади, ухватившись за корявый ствол лиственницы, чтобы не поскользнуться на мокрой глине, протиснулся меж кустов настырный старикашка. Зашептал:
– Перебьют нас здесь, Сполох. Как пить дать - перебьют. Нельзя сидеть. Очнись, приди в себя!
Жилка задрожала на лбу помощника вождя.
– Пошёл вон... раб!
Старик отшатнулся, задрал сивую бороду. Обида заиграла на губах. Хотел, видно, что-то ответить, но развернулся и заковылял прочь.
Сполох присел возле хлипкой, молодой берёзки, уставился на реку. Знойника сидела поодаль, молчала, ожесточённо грызя ногти. Пепельные облака дышали жаром, по лениво наплывающим волнам скользили водомерки, в ивах гудели стрекозы. Тут и там в глине виднелись неглубокие ямки - следы бурной деятельности Жара-Костореза, давно и тщетно искавшего оранжевую охру.
Всё развеялось как дым - спокойствие, довольство и любовь. Что оставалось делать? Старик был прав: бегство лишь отсрочило бы их гибель. Надо было встать и сражаться. Но как? С кем? С этим сбродом? И против кого - против своих же родичей? Если община твоя изгоняет тебя, значит, такова воля богов. Кто ты, чтобы противиться ей? Но мачеха, мачеха... Как она там? Помилуют её или сожгут без пощады? Отец Огневик помиловал, а Рдяница...
Сполох поднялся, протянул руку Знойнике.
– Пойдём.
Она вскинула на него блестящие глаза. Русая прядь налипла на левую щёку, стекла по шее и плечу. Не подав руки, поднялась сама. Сполох, заскрежетав зубами, двинулся впереди, взбежал на пригорочек и, нарочно не оглянувшись, зашагал меж гудящими от шмелей зарослями малины и рассохшимися старыми соснами.
Издали ещё услышал, как старикашка продолжает вещать родичам, заламывая руки:
– Если не о себе, так о детях своих подумайте. Убьют нас Артамоновы, а с ними что будет?
Люди молчали, придавленные жарой и горем. Где-то слышался тихий плач.
Увидев Сполоха, старикашка умолк, воззрился на него с вызовом, выставив бородищу. В глубоких, окружённых морщинами, глазах застыла слепая решимость.
Сполох глянул на него мутным от бешенства взором. Процедил, чтоб поставить на место:
– Из-за вас... еретиков... все беды, будь я проклят.
Старикашка даже не ответил, только выкатил
И тут кто-то произнёс:
– Будет дождь.
Сполох поднял глаза. Лишь сейчас он заметил, что место сизых пушистых облаков заняли дымные лохмы туч. Воздух загустел, извергая сонмы гнуса. Где-то далеко мигнула рука Огня, скрытая вершиной холма. Грохот от её удара разнёсся по всему лесу.
– Лёд, Лёд идёт, - зашептались люди. Непонятно только, с радостью или со страхом.
Старикашка же возликовал.
– Вот он, знак!
– указал он на тучи.
Люди заробели, растерянно озираясь, с мольбой глядели на Сполоха. Послышалось крамольное, полузапретное: "Великий Огонь, спаси и сохрани".
Сполох очнулся, бросил старику, презрительно ухмыляясь:
– Тоже мне знак! Летом частенько льёт.
А тот пробурчал:
– Поглядим, как оно получится.
И отошёл в сторону, размышляя.
Получилось с размахом. Хлынуло так, что берег начал сползать в реку. Косторезовы ямы залило водой, озябшие люди скользили по слякоти. Грязные и мокрые, с налипшей на глаза волоснёй, жались к деревьям, ветер бил по глазам острыми струями.
Старикашка, прикрыв лицо ладонью, снова подступил к Сполоху.
– Знак!
– крикнул он.
– Пора мстить.
Тот вскинул на него почерневшие глаза.
– Сейчас? В ливень?
– Надо, - упрямо повторил тот.
– Когда, ежели не сейчас?
Зольные капли разбивались о его лысую макушку, искрящиеся брызги маленькими жемчужинками разлетались прочь. Он смотрел на Сполоха сквозь водную завесу, а вздёрнутая пегая борода его так и переливалась, будто речная трава. Сполох содрогнулся. Может, и не человек это вовсе, а дух, посланный ему во искушение?
– Они боятся, - гремел дед.
– Они не ждут. Поднимемся и победим. Веди нас, Сполох! Пусть твой нож станет орудием справедливости, орудием богов!
Он говорил, а в памяти Сполоха всплывали лица родичей - тех, что ушли, и тех, что ещё жили. Звучали в ушах загонщицкие песни, рокочуще катился сказ Пламяслава, звенели девичьи голоса. Нет человека вне общины. Что скажут о нём, если он поднимет руку на родичей?
А старикашка не унимался.
– Иначе нельзя, - настаивал он.
– Иначе - смерть.
Что есть, то есть. Но как им подняться по размытому склону? Как сподобить на подвиг растерянных, устрашённых людей?
– Ладно, твоя взяла, - решился Сполох.
– Скликай людей, раз такой горластый. Постой. Как звать хоть тебя?
Старикашка щербато осклабился. Слюдяные капли одна за другой падали с кончика мясистого носа.
– Хворост.
Труднее всего было подняться по склону. Ступни так и ехали по грязи, чёрный поток сносил назад. Сполох карабкался, втыкая нож в жирную чавкающую землю. Прочие поднимались, хватаясь за ломкий мох и куропаточью траву, упираясь истерзанными ступнями в камни. Не всем удалось преодолеть этот путь - многие соскользнули, улетели обратно в рощу. Но Хворост, даром что старик, упрямо продолжал ползти, подбадривая остальных: