Блаженство по Августину
Шрифт:
А мать-то исповедует христианство, причем называемое католическим, никейским; вдобавок за милю обходит большую базилику, где тоже кучкуются христиане, но какого-то непонятно-сомнительного донатистского толка.
Его, Аврелия, — он это помнил, — Моника записала в православные католики катехуменом, как только он взялся усиленно ее расспрашивать и внимательно слушать пояснения, толкования о самом главном Боге. Патрик же ничуть не возражал против этого огласительного катехизиса и религиозного воспитания.
В том, что наипервейший и наиглавнейший Господь так-таки есть, Аврелий не сомневался. Везде ведь
Следуя авторитетному примеру главы их семьи, чего-либо немыслимого и невозможного от Бога он не требовал, чудес и знамений не выпрашивал, не вымаливал. В самом-то деле, если всесильные бессмертные боги, большие и малые полубоги, мифические герои вечно живут высоко и далеко, какое им дело до смертного человека, взрослого или ребенка? У всех свои дела, заботы, хлопоты; и взрослые заняты совсем не тем, что дети.
Мать убеждала его в обратном, много чего занятного говорила о Христе Спасителе, о Троице, но он ей не очень-то верил. Потому как женщина в семье вовсе не самая главная материя.
А решать в конечном счете решает лишь бог-отец, чего нужно делать и как себя вести богу-сыну. Тем временем ангельскому божеству, которое есть-де душа святая, позволительно лишь дарить любовь, благодать и блаженство.
Такое вот блаженное толкование Троицы во имя Отца, Сына и Святого Духа услыхал Аврелий от кормилицы-рабыни Эвнойи, подобно подавляющему большинству чад и домочадцев фамилии Августинов, тоже причисленной к христианам католического православия. Хотя насильно крестить никого у них не крестили и ежедневно молиться в церкви не заставляют. Ведь ее со дня на день могут закрыть, коль скоро в Риме империумом владеет кесарь-язычник, а в римском сенате декурионы сплошь из язычников предписывают нам законы.
— …И опять всем праведным в катакомбы, — с горестным печальным вздохом произнесла мать семейства.
Что бы это могло значить по-латински, Аврелий уже не отважился ее спрашивать, законно опасаясь с маху схлопотать воспитательную затрещину за неуместное любопытство к нехорошим греческим словам. Или же и того горестнее и печальнее.
Вспомянулось: как-то раз он наивно и невинно поинтересовался у нее доступным истолкованием выразительного возгласа «приап тебе в афедрон!» По тому самому месту, какое столь опрометчиво имелось в виду, ему и досталось уже от отца на обе половинки, «вздвоенно, на шесть-двенадцать от асса», широким военным ремнем из толстокожей шкуры угря.
Употребленное арифметическое выражение Патрик ему по-отечески разъяснил, но со всем остальным малопристойным, имеющимся в родной речи и в чужеземных наречиях, предупредил не соваться к женщинам и не подкатываться, коли они сами того не пожелают.
— …И вообще, кое-какому любопытному отпрыску раненько об этом думать, когда у него самого еще не начали расти волосы, как у всех людей от лысого до лысого.
В том отцовском наставлении Аврелий разобрался чуть позже. Образный латинский язык, как видно, тоже не всем и не во всяком виде понятен, доступен.
Все познается в развитии, если помнить и знать, что с чем сравнивать.
Когда осенью Аврелию исполнилось семь лет, его отец обрел доходную должность жреца-управителя в храме Геркулеса Египетского. Вопреки ожиданиям домашних, громогласной ссоры в доме не сталось, а мать
Нянька Эвнойя называла ее новомученицей за православную веру, призывала Аврелия быть кротким и послушным. Боже, упаси, чтоб не рассердить и не разгневать доминуса Патрика!
Над глупостью рабыни Эвнойи и тупостью других, ни с того ни сего вдруг притихших и присмиревших городских рабов, Аврелий мог лишь посмеяться, недоумевая.
Чего им бояться, дурачкам и дурочкам?
Ведь его отец — добрый хозяин их фамилии. Неизменно пребывает в отличнейшем расположении духа, много шутит и даже простил наследнику, оставил без последствий нечаянно располосованную от ворота до пояса сверхновую праздничную тунику из тонкорунной шерсти. А вот раньше-то сына за такое вот бесчиние и безобразие непременно бы отходил ремешком так, что потом три дня ни сесть, ни встать, не почесавшись за поротое место, откуда у глупеньких детей ноги растут и задний ум обретается.
В том и Геркулесом и Христом можно было бы поклясться, если родители сызмальства, с незапамятных времен к бережливости сына приучают. Этакая экономия, скажем по-гречески, уж верно не забывается до самой невменяемой старости и дряхлости.
Разговорные греческие и пунийские слова Аврелий слышал от сверстников и взрослых, чаще всего отменно понимая, что же они означают, конкретно по ходу дела, игры или иного связующего общения людей посредством естественной речи. Натурально и органично другие языки дополняли родную латынь до тех пор, пока в школе его не начали принуждать со слуха повторять и наизусть запоминать отрывки из гомеровской «Илиады».
Вон у белого попугая повторять непонятное не получалось. И оттого, должно быть, бестолковая южная птица в одночасье околела, если питья и пищи ей в клетку давали предостаточно, — сделал вывод Аврелий, соответствующий его наблюдательному уму и пытливому возрасту.
Поэтому, когда в школе у него внезапно начались страшные колющие боли, схватки и рези в животе, он решил, что эта неизлечимая хворь вследствие греческого языка; наверняка настал его последний смертный час, о каком ему талдычили, которым его постоянно стращают мать и нянька. Не на шутку перепуганный его душераздирающими воплями бледный грек Фринонд побыстрее, рысью вскачь, на закорках унес захворавшего ученика к нему домой. Немедля рабов послали за отцом, за лекарями.
Потом ему об этом поминать стало неловко и совестно, как он безумно испугался смерти и того, что умрет малым и глупым, так и не достигнув полноценного взрослого состояния. Господи, помилуй!
Не столько из-за колик в животе, сколько из приступов панического животного страха, он хватал мать за колени, умоляя, чтоб его здесь, сейчас окрестили. Иначе, мол, не видать ему жизни вечной и свободной, даруемой добрейшим боженькой Иисусом, Спасителем нашим.
С мольбой простирал к отцу руки, истошно вопя, просил его бежать со всех ног в храм к статуе милостивого олимпийца Геркулеса, резать овцу или барана, ой, принести очистительную жертву за умирающего сына. Ой, не суждено ему вырасти большим и сильным как Геркулес, ай погибаю…